"Какая разница - жил я или не жил?
Проза это или литературобредение? Бредение? Очень хороший термин!"
И уставился на блюдце, белое блюдце с золотым ободком, и уставился на вишню,
лежащую на белом блюдце, и душа умиленно просветлела от поэтического
сопереживания не самой жизни, а поэтическому отражению ее. Сидишь так пнем,
смотришь в одну точку, а в душе это оправдание жизни рождается.
И Дормидонт уже не кажется отвратительным жиртрестом; он представляется
добродушным молодым толстяком, милым собеседником.
Любопытно, что Дормидонт почти никогда не раздражается.
Бессмертны все. Бессмертно всё. Не надо
Бояться смерти ни в семнадцать лет,
Ни в семьдесят...
Ну сколько можно смотреть на блюдце с золотым ободком, на котором лежит
вишня с зеленой плодоножкой и листиком на ней?!
13
В доме все сбились с ног. Горничная Зина вскипятила воду. Швейцар Семен
никого не пускал в дом. Петра Владимировича не было, два дня назад он срочно
был вызван в Петербург по делам департамента просвещения.
За окнами был зимний день. Топились печи и дымы на голубом небе смотрелись
красиво. Поскрипывая, проезжали сани извозчиков.
Ирина Всеволодовна рожала при двух акушерках и личном враче, Карле
Сигизмундовиче.
Был мороз градусов в тридцать.
В гостиной ожидали результатов три сестры Ирины Всеволодовны, брат Петра
Владимировича - Сергей Владимирович.
Василий, мужик средних лет, в пиджаке и в ситцевых брюках принес для гостей
самовар и заварил чай. Брюки Василия были заправлены в высокие сапоги.
- Давеча заходила в Малый театр, - сказала одна из сестер, - взяла два
билета на Островского. С мужем сходим.
Сергей Владимирович с очень серьезным лицом, нахмурясь, сел за стол и
потянул к себе чашку с чаем.
- Островский вечно о деньгах пишет, - сказал он. - Все его пьесы - о
деньгах. Как будто нет других тем.
По щеке у одной из сестер потекла крупная слеза и капнула на скатерть.
- Нина, вы плачете? - спросил Сергей Владимирович.
- Это от волнения за Иру.
- Все обойдется, - сказала другая сестра, Зоя.
Попили чаю, и Ирина Всеволодовна благополучно родила мальчика, Коленьку.
Подали шампанского.
Через год Коленька пошел. Опять была зима. А он пошел, в кабинете
отца - от кожаного дивана к письменному столу.
Летом на открытой веранде с видом на широкий луг и реку мать, Ирина
Всеволодовна, прикусывает нижнюю губу, о чем-то мечтает.
Петр Владимирович, высокий, стройный молодой человек, засмеялся без причины
и взял ее за руку.
Коленька собирал луговые цветы с няней.
Василий в русской рубахе, шелковой и красной, принес самовар.
Все сели пить чай.
Через год на той же веранде, за чаем, слушали, как Коленька декламировал,
чуть картавя, из Пушкина:
Онегин, я скрывать не стану,
Безумно я люблю Татьяну...
После отец Коленьки, Петр Владимирович, вынес книгу Чехова и стал читать из
нее. Все сидели тихо, слушали:
"Да и к чему мешать людям умирать, если смерть есть нормальный и законный
конец каждого? Что из того, если какой-нибудь торгаш или чиновник проживет
лишних пять, десять лет? Если же видеть цель медицины в том, что лекарства
облегчают страдания, то невольно напрашивается вопрос: зачем их облегчать?
Во-первых, говорят, что страдания ведут человека к совершенству, и,
во-вторых, если человечество в самом деле научится облегчать свои страдания
пилюлями и каплями, то оно совершенно забросит религию и философию, в
которых до сих пор находило не только защиту от всяких бед, но даже счастие.
Пушкин перед смертью испытывал страшные мучения, бедняжка Гейне несколько
лет лежал в параличе; почему же не поболеть какому-нибудь Андрею Ефимычу или
Матрене Саввишне, жизнь которых бессодержательна и была бы совершенно пуста
и похожа на жизнь амебы, если бы не страдания?"
Все вздыхали. Наливали десятую чашку чая. Кушали пирожные и бутерброды с
семгой.
Лето. Солнце стоит высоко. В поле - тропинка. Над цветами жужжат пчелы. Мать
ведет через поле Коленьку.
Куда они идут?
Зачем?
Стерто из памяти.
Науке не известно.
Стриженый затылок Коли.
Длинная ситцевая с цветами юбка матери.
Телеграфный столб. Гудят провода. Музыка русского лета.
Русская панорама: река, поле, лес.
Эхо.
- Коленька!
- ...ень...ень...ка-а-а-а...
А тогда в гостиной, как только Карл Сигизмундович сообщил, что появился
мальчик, Зоя громко воскликнула:
- Коленька родился!
Она знала, что Ирина уже решила: если мальчик - Коля; если девочка - Маша.
Савватий спросил Еликониду:
- Тебе кого больше хочется: мальчика или девочку?
Жидкий лунный свет шел сквозь решетки, и на полу лежала решетчатая тень.
Птица билась под потолком и этой птицей был Старосадов Николай Петрович.
Он умер за столом, перед блюдцем с вишней.
Дормидонт захлопнул дверь и прислонился к ней спиной.
Небо и деревья молчали.
В доме, во дворе и в саду была тишина, похожая на то, как будто в доме был
покойник.
А его не было. Вот в чем дело.
Николай Петрович Старосадов вылетел птицей в окно, и решетки его не
остановили. Он летел над русским полем, над русским лесом, над русской
рекой. Он - примат и ангел, гений и злодейство, житель Земли и Венеры, Марса
и Юпитера, Светоний и Цицерон...
- Квис легэт хэк (Кто это станет читать?)? - спросил Дормидонт.
С неба донеслось:
- Тот, кто родился в миг моего отлета!
...после падения КПСС...
Из громкоговорителей неслась музыка Эшпая или Мусоргского. В торжественном
молчании застыли бывшие сотрудники аппарата ЦК, КГБ, Патриархии и Небесной
канцелярии. Залпы артиллерийского салюта сотрясли атмосферу Венеры, которая
сразу же после вылета птицы перешла на жизненную орбиту Земли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23