Анна Матвеевна сосредоточенно чинила Мусино платьице, а Василий Игнатьевич сидел, сжав руки на коленях, и упорно глядел на огонек свечи.
Был тот час позднего вечера, когда на дом наползали ночные страхи, когда треск мебели и шорох за обоями заставлял вздрагивать, скрывая страх друг за друга.
И вдруг кто-то зацарапал в окно.
Это был еле слышный звук, подобный шелесту сухого листа по замерзшей земле, но его услышали все трое. И каждый постарался спрятать свой испуг от остальных и сделать вид, что ничего не случилось. Василий Игнатьевич схватился за "Огонек". Анна Матвеевна быстрее заработала иголкой, а Таня беззвучно задвигала губами, заучивая формулы.
Но звук повторился. Он был чуть громче, но настойчивее и определеннее. Это не было случайностью, это было требование услышать и открыть.
- Вы слышите? - спросила Анна Матвеевна.- Что это такое?
- Это... это кто-то стучит,- взволнованно прошептал Василий Игнатьевич.
И оба старика вопросительно посмотрели на Таню, как будто в руках у этой девочки лежали все судьбы здравницы и она вольна была выбирать ту или другую.
Таня побледнела; страх сжал ей сердце; она оглянулась, но рядом не было никого, кто бы мог помочь... Все же опасность видимая и явная всегда легче скрытой... Таня встала, подождала, пока пройдет предательская дрожь в коленках, подошла к окну и распахнула его. В то же мгновение Василий Игнатьевич задул свечу. Перегнувшись через подоконник, Таня увидела темную фигуру, прижавшуюся к стене.
- Впустите,- прошептал знакомый женский голос,- это я - Мокрина. Заднюю дверь откройте.
Мокрина была доярка соседнего колхоза, которая привозила в здравницу молоко.
Вот она стоит в комнате.
- Нет никого чужого?
- Нет.
- Ребята спят?
- Спят.
Тогда Мокрина вздыхает облегченно и кланяется:
- Ну, тогда здравствуйте.
И тут ее бурно обнимают все трое. Ее - первую вестницу с воли, первого друга, нарушившего их одиночество.
Мокрина еле освобождается от них и садится в кресло. Ноги у нее босы и исцарапаны колючками; вся она по самые глаза укутана в черный шерстяной платок, и под платком у нее топорщится какая-то кладь. Сколько вопросов обрушивается на нее! Она не может ответить на все вопросы, многое ей самой неизвестно, но знает главное: народ накапливает силы.
- Мне надо скорее идти,- говорит она,- пока темно. Я ведь болотом пойду... А вам велели сидеть потише, никуда не выходить, будто уехали отсюда... будто нет никого...
- Кто велел?
- Ну, кто?.. Народ велел. А вот это,- Мокрина вытаскивает из-под платка узелок,- это вам собрали... Мы ведь знаем, плохо у вас с едой... Кто что мог... Извините, что мало... Ни у кого ничего не осталось. Что подожгли, что забрали... Так что не обижайтесь...
На столе лежат печеные яйца, хлеб, картошка, небольшие куски сала.
- Кто? Кто это послал?
- Кто? Народ.
Народ с босыми исцарапанными ногами, с заплаканными глазами, окруженный пепелищами, могилами, виселицами, говорящий шепотом и пробирающийся ночью по болотам родной страны, но не склонивший голову.
- Народ,- повторяет Анна Матвеевна благоговейно.
- Ну, я пойду,- торопится Мокрина.- Я приду в следующий вторник, в это же время.
Она проскальзывает в приоткрытую дверь и бесшумно растворяется в лесу.
И кажется, что именно в том месте, где она исчезла, зажглись первые лучи зари.
Но она не пришла ни в ближайший вторник, ни в следующий.
10. Монтигомы
Солнце палило нещадно. Казалось, что где-то открыли огромную духовку и из нее лились потоки сухого, горячего воздуха. Было трудно дышать. Анна Матвеевна задыхалась, ходила с мокрым платком на голове.
- А я скоро совсем зажарюсь,- жаловалась Муся.
- Да, да,- поддакивал ей Василий Игнатьевич,- ты и так уже похожа на румяную булочку,- и он ласково щипал ее за щеку, с грустью отмечая, что эта детская щека потеряла свою упругость.
Опустились в истоме ветви берез, высохла лужица у колодца. Тишка залез под приземистую ель,- там было прохладно и пахло чем-то вкусным, наверное мышами.
Ребята попрятались в комнатах. И только в самом конце огромного участка здравницы, где лес вплотную надвинулся на ограду, где переплелись, перепутались деревья, кустарники, высокие травы и пышные папоротники, за старой заброшенной баней слышались приглушенные голоса.
Юматик и Пинька, обливаясь потом, покрытые пылью, копали землянку.
- Ты понимаешь,- говорил Юра, неуклюже орудуя лопатой и с такой медвежьей ловкостью отбрасывая землю в сторону, что сухая пыль мгновенно оседала на его лице,- мы делаем общественно-полезное дело. Ведь совершенно неизвестно, что будет, вдруг на нас нападут немцы, тогда мы должны отвести сюда женщин и детей. Так всегда делали в гражданскую войну. Здесь мы их спрячем.
Юра перевел дух, оперся на лопату и вытер запылившееся лицо.
- А кто это женщины и дети? - недоуменно спрашивал Пинька.
- Ну, как ты не понимаешь? Все: Анна Матвеевна, малыши, Таня и Лиля, Василий Игнатьевич...
- Василий Игнатьевич не женщина!
- Ну все равно, стариков тоже полагалось прятать.
- А мы?
- Ну... а мы будем их защищать.
- А... чем? - Пинька хотя и смотрит с предельным обожанием на Юру, но не теряет трезвости суждений.
- У Геры есть ружье. Можно еще взять топор, вилы, как в войну двенадцатого года.
Пинька имеет самое смутное представление о войне двенадцатого года. Но зато он достаточно много знает о пулеметах и самоходных пушках, которые он видел на параде, чтобы согласиться на такое несовершенное оружие, как вилы.
- Ну, это знаешь...
Но Юра и сам уже понимает, что он говорит не совсем то.
- Ну, тогда знаешь, что мы сделаем,- говорит он,- мы их сюда спрячем, а сами примем на себя удар и отвлечем врагов в лес.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42