Это комендант Большого Парижа, личный друг рейхсминистра Геринга, доверенное лицо Гитлера - гаулейтер барон фон Шаумбург со своими многочисленными подчиненными и адъютантами.
Молодые всадники поравнялись с Шаумбургом, но тот не обратил внимания на встречных - был занят разговором с одним из офицеров.
- Восемь часов двадцать минут. Значит, он выезжает со двора своей виллы в восемь пятнадцать, - засекает время по своим часам Гюстав. Теперь еще несколько кругов по лесу. Нужно выяснить, когда он кончает прогулку. Ты пересчитала охрану?
- По-моему, шесть человек, - шепчет Жермен. - Рядом с ним полковник авиации и адъютант. Охрана ехала чуть поодаль.
Жермен старается выглядеть хладнокровной. Только что, сию минуту, она видела в нескольких шагах от себя главного палача Парижа.
Это по приказу фон Шаумбурга расстреливают на холме Мон-Валерьен французских патриотов, увозят людей в лагеря смерти, арестовывают, разлучают жен с мужьями, родителей с детьми. Это он преследует, уничтожает всех, кто борется с фашизмом. И это ему партизаны Парижа вынесли смертный приговор.
Все это знает Жермен. Она не знает еще, когда и кто приведет приговор в исполнение. Она - только маленькое звено в этой цепи мстителей за народ.
- Ты не заметила, на нас обратили внимание? - спрашивает Гюстав, погруженный в какие-то расчеты.
- Кажется, не больше, чем на других.
- Тогда - за ними. Только не приближаться.
Еще шесть кругов по лесу. Всадников все больше. Кажется, солнце пригнало сюда всех прожигателей жизни. Это очень на руку Гюставу и Жермен. Она знает: сейчас, во время прогулки фон Шаумбурга, за каждым деревом засели полицейские и охранники. За каждым всадником наблюдают, его "фиксируют". Но эти двое так заняты флиртом, так нежно склоняются друг к другу, так непринужденно смеются...
- Восемь пятьдесят три. Они возвращаются, - опять регистрирует Гюстав. - У виллы его ждет машина. Сейчас он поедет в комендатуру.
- Наши там? - чуть слышно спрашивает Жермен.
- И там и по всему его пути.
И правда, если бы в это утро вы вздумали пройтись по улице Николо, вы могли бы вдруг приметить в очереди у булочной долговязого вихрастого подростка в больших, не по росту, туфлях. Вы без труда узнали бы "Последние в жизни", на этот раз старательно залатанные и начищенные. Да, Николь здесь, у булочной. Магазины в Париже теперь открываются очень поздно, не раньше часа, двух: нечем торговать. Но очереди выстраиваются с утра, и у Николь полная возможность наблюдать. Очередь похожа на гигантскую змею анаконду; голова ее скрыта наружными дверями булочной, а хвост растянулся по всей длине тротуара. Змея все растет и растет, маленькие группки людей подбегают, приклеиваются, смешиваются с другими, и пресмыкающееся все время чуть колеблется, извивается, точно рябь пробегает по его длинному телу. Николь не сводит глаз с улицы. Без такси, без машин у тротуаров, без обычной нарядной парижской толпы улица выглядит мертвой. Душа покинула город. И только рядом, над входом в красивый особняк, лениво полощется на ветру огромный флаг со свастикой. Николь не думает о том, что свастика охватила цепкими лапами почти всю Францию, что в этих лапах бьются и задыхаются множество стран. Сейчас именно эта свастика на соседнем доме терзает сердце Николь как символ унижения Франции. Ей больно за Париж, за ее Париж. И солдат, который марширует с автоматом вдоль особняка, и другие немцы, проходящие в своих сине-зеленых мундирах мимо людей в очереди, - все то же: унижение, рабство, позор города, позор народа.
Николь еще не умеет смотреть на врагов, не видя. А ведь Жермен ее учила! Она все примечает, она каждую мелочь ставит им в счет. Ну хорошо, хорошо, не надо об этом. Главное - смотреть на улицу. Наблюдать.
Впереди Николь мальчик лет пятнадцати - типичный парижский мальчишка, со вздернутым носом, в шортах и клетчатой рубашке с засученными рукавами. Стоит, размахивает красивой корзинкой из итальянской соломки. Николь соображает: "Ага, накануне войны ездил с родителями в Италию, во Флоренцию или, может, в Неаполь". Корзинка вертится, как крылья ветряной мельницы, мальчишке невмоготу стоять спокойно. Так и есть, на корзинке надпись из цветной соломки, красной с зеленым: "Фиренце". Николь довольна своей догадливостью, умением наблюдать. "Из меня вполне мог бы получиться детектив. Может, сказать Гюставу?"
Именно в эту минуту мимо, как черная молния, проносится закрытый автомобиль. Лимузин. За темноватым бронированным стеклом бритое, с мощной челюстью лицо под козырьком нацистской фуражки.
"Фон Шаумбург!" - мгновенной вспышкой отдается в мозгу.
- Девять двенадцать...
- Что? Который час? Вы сказали, мадемуазель, девять часов и сколько минут? Спасибо. Как, вы уходите? А как же ваша очередь?
- Очень жаль, но я должна успеть к дантисту.
Длинные ноги несут Николь по улицам. Вот авеню Поль Думер, сюда направился черный лимузин. Но его уже давно нет. Фон Шаумбург, наверно, давно сидит у себя в комендатуре, на улице Риволи. Николь знает: несколько товарищей должны стоять на постах на авеню Поль Думер и на улице Риволи. Мгновение ей кажется, что возле табачного киоска на углу мелькнули две знакомые головы - одна светлая, вся в мелких кудряшках, другая темная, с гладкими, косо спускающимися на лоб темными волосами. Что? Поль и Дени, оба русских, тоже тут? Нет, не может быть! Николь просто померещилось; уж слишком часто видится ей на парижских улицах тонкая юношеская фигура с темными гладкими волосами на красивой голове.
Померещилось? Ну, а вон тот толстяк в сдвинутой на затылок темной шляпе? Николь готова держать пари, что это Жан-Пьер Келлер из Виль-дю-Буа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101