И тени от листвы были под ногами, как шкура какого-то пятнистого зверя.
Мне захотелось пить, и я подошёл к прилавку, который выходил прямо на улицу. На прилавке было много больших разноцветных колб с сиропами оранжевыми, красными, зелёными, жёлтыми... Лучи солнца пронизывали колбы и цветастыми шарфами ложились на асфальт. Сиропы эти были очень соблазнительными, но у меня так высушило рот, что захотелось чистой холодной пузырчатой воды - без сладкого и липкого.
- Вам с каким сиропом? - спросила продавщица в белом халате.
- Мне, пожалуйста, без сиропа.
- Без какого: без малинового или без вишнёвого?
- Шутите.
- А с шуткой, гражданин, вода слаще и жить веселей. - Шипящая струя наполняла стакан, а продавщица говорила: - У нас, гражданин, все шутят...
Она видела во мне приезжего и не признала своего земляка.
Потом я ехал в троллейбусе без кондуктора. Голос водителя разносился по всему длинному вагону. Он рассказывал о достропримечательностях города и время от времени говорил:
- Платите за проезд, берите билеты. За четыре копейки вы увидите в окнах наш прекрасный город. А без билета ничего не увидите, потому что будете смотреть только на дверь: не идёт ли контролёр?..
В окне троллейбуса я видел целые кварталы цветочных ковров, а в конце поперечных улиц сверкало синевой море.
В ПОРТУ
Вечером я ушёл в порт. Хорошо было идти в бесконечную темень, унизанную разноцветными огоньками сигнальных фонарей и светящимися многоточиями иллюминаторов.
Синеву ночи резали сабли прожекторов.
В тишине шептались волны, и склянки на кораблях музыкально отбивали время. Кроме этих звуков, мне слышался шум ветра в парусах, хотя в порту не было ни одного парусника. Вместо них стояли, впаянные в черноту литой чаши порта, многоэтажные теплоходы - белоснежные, многооконные красавцы. Даже "Карелия" показалась бы рядом с ними жалким судёнышком.
Всё было не так, как во времена моего детства. Громадные холодильники и элеваторы упирались крышами в тёмное небо. Где-то в чёрной вышине горели красные огоньки высотных кранов. "Наверное, - подумал я, - они так высоки, что могут оказаться на пути самолётов. Вот почему на самой макушке горят эти сигнальные огни".
Всюду стояли, а кое-где и сновали механические грузчики, подметальщики, поливальщики, мойщики и подносчики...
В ярко освещённом окне я видел пульт управления со множеством кнопок и рычагов. Там, за окном, вся комната была в каких-то механизмах. Стены были расцвечены разноцветными огоньками сигналов. На столах стояли телевизоры, микрофоны, рупоры и телефоны.
У меня зарябило в глазах. Может быть, дядя Емельян и разобрался бы в этой технике и, конечно же, пришёл бы от неё в восторг. Но я мог только восторгаться красотой этих сложных механизмов, которые помогали людям в тяжёлой работе, заменяли в ней людей.
Чувства счастья и грусти охватывали меня. Было это попеременно, а иногда казалось, что одновременно.
В тёплом тумане рассвета мне виделись дымки пиратских пистолетов, паруса Летучего Голландца, костры наших рыбалок...
НЕ ЗАБЫТЬ НИКОГДА
В тот день я был у могилы Неизвестного матроса.
В почётном карауле стояли солдат с винтовкой и матрос с автоматом.
Ласточки летали, чуть не задевая бескозырку и пилотку часовых, удивляясь их безмолвию и неподвижности.
На мраморных плитах могилы лежали полевые цветы, голубые, как небо, и мохнатые пунцовые гвоздики. Цветы были совсем свежие - капельки росы блестели ещё кое-где на лепестках.
Подошли две девочки в одинаковых ситцевых платьях. Они опустились на колени, и одна из них положила на мрамор маленький букетик синих цветов.
Ветер донёс с моря острый запах водорослей.
Я вдруг почувствовал глубокую горечь, как это может быть у могилы близкого человека. У всех людей есть родные и близкие. Но есть люди, которые равно близки всем. Это люди, павшие во имя жизни других.
Склонившись над мраморной плитой и положив цветы, я отошёл в тень большой акации. На фоне голубого неба я видел бронзовый профиль матроса.
Все, кто приходил сюда, опускались на колени. Среди них было много юношей и девушек. Они никогда не видели войны. Но приходили и бывалые моряки в выцветших от солнца и побелевших от соли тельняшках. Опускались на колени и женщины, и старики.
Мои цветы уже не были видны. На мраморной плите они закрылись другими цветами.
Протяжно и как-то грустно прогудел вдали пароход.
Мне рассказали, что есть такая традиция: корабль, идущий вблизи берега, на котором высится могила Неизвестного матроса, отдаёт честь этому памятнику - салютует гудком.
Прозвенели склянки, передвинулась тень от большой акации. А люди всё шли и шли...
Я мог бы ещё многое, очень многое рассказать вам об этом дне в родном городе - о том, как я шёл в порт по знакомым, но чужим теперь для меня улицам, о том, как я побывал в том самом месте, где когда-то стоял дом, в котором я жил, но фашистская бомба уничтожила его, и теперь здесь был сквер. В этом сквере я сел на скамейку, на мгновение закрыл глаза и вдруг услышал:
- Дяденька, подвиньтесь - вы нам мешаете.
Передо мной стоял паренёк лет восьми с большой морской фуражкой на ушах. Да, на ушах, - только оттопыренные уши держали эту, не по его голове, фуражку. Она сверкала золотом "краба".
- Полный вперёд! - кричал паренёк в фуражке.
А где-то за моей спиной отвечали:
- Есть полный вперёд!
- Так держать!
- Есть так держать!
Мне пришлось совсем освободить скамейку, пересев на другую.
Команда следовала одна за другой. Один из ребят вскочил на скамейку и крикнул:
- Спускай шлюпки!
Я слышал свистки, гудки, топот ног.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51