Ведь эти медузы медузами и называются.
- Нет, - говорит, - студень! Так вкуснее.
По воскресеньям мы ходили на массивы купаться и ловить бычков. И в первое же воскресенье с нами попросился Хрум-Хрум. Мы его брать не хотели - он почти не плавал. Но жаль было парнишку, и в конце концов взяли. В то воскресенье я его учил плавать. Я ему говорю и показываю:
- Руки разводи. Делай руками так, будто под себя воду подгребаешь. Понял?
Он мне головой кивает:
- Понял.
А сам захлёбывается и по-собачьи руками море колотит.
Ну что ты сделаешь - такой непонятливый! И ногами бултыхает, а надо отталкиваться.
Упрямый Хрум-Хрум, вроде Муськи. Его учишь, как надо, а он по-своему. Что тут поделать? А между прочим, на воде Андрейка держался, не тонул. Только до поры до времени. Случилось всё первого октября. Ночь была такая вот - звёздная, ясная, утро неожиданно с небольшой изморозью, а днём припекло. Мама ещё, помню, спросила меня:
- Ты куда?
- На море.
- Зачем?
- Как - зачем? Купаться.
- Так холодно же.
- Жарко.
И правда жарко было. Только вода оказалась холодная. Обжигала, как кипяток. Подумайте, за одну только неделю и такая разница. В прошлое воскресенье купались и ничего. А тут обжигает, и всё. Странно. Но так оно было. А пошли мы на массив втроём. Виктор, Андрейка, то есть Хрум-Хрум, и я. Разделись, погрелись - и бултых в воду. Поплыли. Я и Виктор сажёнками. А Хрум-Хрум по-своему - пыхтит и по воде шлёпает.
- Не утони! - кричит ему Виктор.
А Хрум-Хрум ему в ответ:
- Угу-гу.
Это, наверное, значит: "Хорошо, не утону". А тут портовая моторка режет. Моторка эта название имеет "Стремительный". Как миноносец всё равно. И правда, она стремительная. Нос из кормы выскочил, под носом белые усы, корпус весь дрожит. И мчится, как будто она снаряд и ею из пушки выстрелили. Сама маленькая, а след за ней, может, на два километра. И волны и пена. Красота!
Ну, мы тогда к этому белому следу поплыли, чтобы на волнах покачаться. И Хрум-Хрум за нами.
Виктор чуть задержался и Хрум-Хруму крикнул:
- Назад плыви! Слышишь?
Я тоже разок ему крикнул, но при этом хлебнул горькой воды, стал быстрее загребать руками, голову над водой поднял, плыву. Вижу, что моторка - вот она, надо ей нос обрезать, а силы иссякают. Всё ж таки проплыл. Обошлось.
А у Андрейки не обошлось. Его накрыло волной, он захлебнулся и даже крикнуть не успел: пошёл на дно.
Всё это произошло быстрее, чем я рассказываю. Виктор нырнул за Андрейкой. Я, когда моторка промчалась, повернул обратно, и - что такое? ни Хрум-Хрума, ни Виктора.
- Эй!
Молчание. Только пена вокруг, как лишай на море. И волны.
- Ребя-я-та!
Тишина.
Нет, не могу рассказывать. Андрейку Виктор вытащил, но только пена вокруг них стала розовой. Виктор, когда нырял за Хрум-Хрумом, о камень ударился головой.
Я к нему подплыл, Андрейку схватил. Он скользкий, тяжёлый - вниз меня тянет. А Виктор белый-белый. И на берегу, как назло, ни души. Вода ледяная - никто не купается. А моторка промчалась, и там ничего не заметили...
Я только сказал:
- Виктор!
А он:
- Плыви... Андрейку...
И какой же он был скользкий, Хрум-Хрум! Я прижимал его к себе одной рукой, а другой загребал. И думал: как там Виктор? Но не было сил ни крикнуть, ни обернуться.
Хрум-Хрум спасся. А Виктор... нет. Нет, не спасся! И я не мог слушать, когда мне говорили вроде того, что молодец, герой и всякое такое. Какой я герой, если Виктор на моих глазах утонул. Пока я с Андрейкой к берегу бултыхался, Виктор... А, что говорить! Я потом, когда об этом в газете написали, послал туда опровержение. И тогда только напечатали правильную заметку про геройский поступок Виктора: "Погиб, спасая товарища". А что заметка?! Виктора-то нет. И другого такого товарища я больше не знал.
ЛЮБИТЬ ИЛИ НЕНАВИДЕТЬ
А осень в том году опять изменилась. Солнце жарило так, что море снова прогрелось и даже медузы куда-то ушли. Они ведь всегда появляются в прозрачной и холодной воде. А тут такая опять теплынь, что в воскресенье на массивах голые тела лежали одно к одному.
И я в одно такое тёплое воскресенье пошёл купаться. Лежал я в стороне совсем один. В том месте за долгие годы прибоем смыло с массива бетон, обнажился гравий и ракушечник; он колется очень больно, и там никто не лежит. А я лежал и думал о Викторе. И мне было как-то ещё лучше, что ракушечник меня колол. И пусть. Мне бы лечь на доску, утыканную гвоздями.
"Неужели я забуду Виктора?" - спрашивал я сам себя.
И отвечал: "Не забуду. Никогда. Клянусь!"
А другой какой-то, что сидит во мне, спросил с подковыркой: "А если забудешь?"
И мне от этого так плохо делалось, ну прямо не по себе.
"Неужели, - думал я, - можно забыть самое хорошее, что было у тебя в жизни? Вот говорят - я где-то читал, - что есть родовая месть, вечная ненависть. А вот любить можно сильнее, чем ненавидеть. Зачем же забывать то, что сильно-сильно любил? Нет, я Виктора никогда не забуду. Вот пусть сейчас кто-нибудь закричит, позовёт на помощь. И я сразу же брошусь в воду, нырну, не думая о камнях, не думая о своей жизни, спасу его".
Но никто не кричал. Только чайки скрипели, как немазаные уключины старой лодки...
Я окунулся, обсох на ветерке, оделся и пошёл в город.
На массивах кто-то играл на гармошке и девичьи голоса пели. На том самом массиве, с которого в последний раз в жизни Виктор бросился в воду. Но этот гармонист и эти девчонки не знали об этом, они и Виктора, может быть, никогда не видели...
Когда я возвращался домой, белая пелена закрыла море. В городе уже зажгли свет, но вокруг фонарей кружились сырые клочья тумана и дыма. Казалось, что неба нет: над головой потолок, и потому пар и дым застилают свет и режут глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51