Они не уходили, не отрывали глаз от сверкающей и чуть дымной кучи. Да, от этой кучи золота и бриллиантов шёл как бы пар. С чего бы это? А-а, понял - ведь первый самый большой зелёный сундук упал в навоз. Чтобы не упустить хотя бы одно колечко, драгоценности сгребли вместе с навозом. А с утра было солнце - навоз нагрелся, и теперь от него шёл небольшой такой парок. Нет, это никого не тревожило. Деньги не нюхали. Только портной Иван Яковлевич сказал:
- Ну, как там черёд? Скоро и ко мне дойдёт радость - хватит навозу?
Я стал рядом с отцом. Он сказал мне:
- Теперь ты видишь, что незаработанные деньги - это бездонное море, в котором тонут честь, правда и дружба. Смотри - они все готовы перегрызть друг другу горло.
Я тогда подумал: "Отец, должно быть, прав. Но зато завтра у всех нас начнётся чудесная, прямо-таки сказочная жизнь". А вот и наша доля богатств. В вазочке, где иногда бывало варенье, теперь кольца с бриллиантами и огромные алмазы, величиной со сливу. В соломенной хлебнице нитки жемчуга.
Я открываю шкаф, где недавно ещё был пайковый хлеб, а теперь бывала колбаса или сыр, а в праздники - сладкий пирог или медовые коржики. Нет, сегодня и тут всё было как в сказке: вместо пирога - белые пачки денег, вместо коржиков - ожерелья, вместо колбасы - золотые портсигары...
- Ты что там рыщешь? - спрашивает отец.
Он сидит на кровати: плечи опущены, руки висят длинные, не настоящие, будто не руки, а пустые рукава. Такие и не поднимешь, ими ничего не сделаешь. На лице отца прибавилось морщин. И глаза не такие, как всегда, а словно стеклянные. Отец небрит, чего раньше с ним никогда не случалось. Я подхожу к нему, но он отталкивает меня:
- Отойди. От меня пахнет навозом. Пойду побреюсь, и пусть меня Канаревский побрызгает одеколоном. Он любит, когда клиенты просят одеколон. И мама к этому времени подойдёт. Позавтракаем.
- А на работу? - спрашиваю я.
- Работа?! Смешно! Нам хватит денег до конца жизни. Я больше в порт не ходок.
В это время входит мама. В руках у неё пустая сумка.
- Криади сегодня не растапливал печь. Хлеба нет.
Она сидит за столом, на котором стоит вазочка с бриллиантовыми кольцами, и руки у неё висят, как у папы. Мне очень жаль маму.
А потом приходит отец - такой же небритый, каким был, когда уходил, и говорит:
- У Канаревского закрыто.
И я слышу со двора крик жены Ежина:
- Нет, вы подумайте - этот портняжка не желает даже дверь открыть! Его, видите ли, не интересует работа. А я пришла заказать ему пять костюмов, три пальто и ещё всякие курточки для ребёнка. Мой Женечка не может ходить голодранцем, как всякие портовые босяки.
"Это она обо мне", - думаю я.
- Мне хочется есть.
- Пойди в порт, - говорит отец. - Там рядом с моими весами "Красный рыбак" продаёт рыбу. Беги побыстрее, а то рыбы не будет.
Я бегу в порт и вижу горы трепещущего серебра.
Дед Николай сидит тут же, быстро-быстро перебирая своими жилистыми руками в навозе, отделяя бриллианты и золотые кольца.
В желудке у меня уже урчит, мне даже кажется, что я чувствую запах жареной рыбы. Огромная сковородка. Рыба на ней шипит, масло постреливает, а рыбины покрываются коричневой - такой вкусной - корочкой. Сейчас я прибегу домой и накормлю маму, папу, Муську.
- Что тебе? - спрашивает дед.
- Я за рыбой!
- Нема рыбы!
- А эта?
- Есть, да не про вашу честь. Протухнет - на свалку вывезем.
- Почему на свалку?
- Я ж говорю - протухнет.
- А почему протухнет?
- Соли нет. Склад закрыт. А ключ у твоего отца. А твой отец в порт больше не ходок. Так?
- Так, дедушка!
- Ну, раз так - ходи отсюда. Сказано: нема рыбы.
- А как же "Красный рыбак"?
- Нема "Красного рыбака".
- Как же так - нема?! Это ж не один человек, а целая артель. Все за одного.
- И все спят. Посчитали свои бриллианты и полегли спать. Работать неохота. И соли нема. И коня нема, и кучера нема. А ну, геть отсюда зелёный ещё рассуждать!
Он схватил меня за ворот и так потряс, что я... проснулся. Надо мной грохотали якорные цепи, топали ноги, скрипела пароходная лебёдка и десятки голосов что-то кричали. А мне ещё чудились обрывки сна. Ну и насмотрелся я тогда всякого во сне. Должно быть, этому помогло снотворное варево, которое прислал мне Гегалашвили.
СПАСЕНИЕ КОРАБЛЯ
Я вышел на палубу. Чёрная громада "Карелии" нависла над маленьким "Диспашором", как высоченная стена.
Впереди виднелась корма парохода "Пушкин". Наверное, вся команда "Пушкина" была в это время там, под большим красным флагом. Флаг этот как бы плыл по ветру, переливался, трепетал, а то его разглаживало вдруг, точно туго натянутый парус. И чётко вырисовывались на алом нашем флаге золотые серп и молот.
Отец и Гегалашвили стояли обнявшись. А рядом я видел матросов, которые сшибались друг с дружкой, совсем как мы на переменках. Взрослые люди - обросшие, всклокоченные - трясли друг друга за плечи. Один из матросов, совсем пожилой - ну, как мой отец, не моложе, - всё подбрасывал вверх свою фуражку и громко кричал:
- Ура-а!
У отца были мокрые щёки и лоб. Пот стекал струйкой от виска через всё лицо. Глаза блестели, и он показался мне молодым, как никогда.
Отец увидел меня, и сразу же брови его соединились на переносице.
- Где ты был?
- Спал.
- Где?
- На носу.
- Мы обыскали весь корабль. О каком носе ты говоришь?
- Я был в салоне на носу "Диспашора", за занавеской на парусе.
- Вот уж этого никто не мог предположить, - сказал отец. - Хорош сынок! А ведь я предупреждал тебя, что в море с человека спрашивают больше, чем на суше. Предупреждал?
- Да, папа. И ты ещё говорил мне, что в спасательной экспедиции спрашивают больше, чем на море.
- Хорошо хоть, что ты помнишь, что тебе говорили.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51