- Иди, Тита, помоги отцу-то. Беда-то какая!
Тит нехотя вылез из-за стола и заныл:
- Да-а, иди вот... Обижать-то его вы с браткой горазды, а я - веди-и... Я вот нажалуюсь ему, как вы над ним
смеялись.
Катя озорно подмигнула матери и с кроткой угрозой заторопила Тита:
- Знамо, пожалуйся... Иди-ка, иди!.. А то я тятеньке-то глаза открою, как ты по клетям да амбарам, как мышь, елозишь да в норки свои по зернышку тащишь...
Тит побледнел и опрометью выбежал из избы. Когда пробегал мимо окна, погрозил Кате кулаком.
- Я тоже знаю... Знаю, как ты Яшку-то Киселева закрутила...
- Ну, то-то! - весело подбодрила его Катя. - Вот мы с тобой и квиты - И раскатисто захохотала. - В кого это он, мамка, такой сквалыга уродился? Все тайком, все молчком, везде шарит, как воришка, да тащит в разные потайные места. А притворщик-то какой! Тятеньку-то вокруг пальца обводит...
Бабушка с безнадежной скорбью отмахнулась от нее.
- Ты уж молчи, Катька. Сама-то как кобыла необъезженная лягаешься, и узды на тебя нет. В нашем роду и девок таких не было.
- Значит, надо было, чтоб такая уродилась. Да уж одром и батрачкой не буду и всякий кулак обломаю.
Мать не отрывала от нее глаз и любовалась ею с завистливой печалью и восторгом в глазах. Бабушка тряслась от смеха, но сокрушенно бормотала:
- Девки-то все статятся, все норовят быть скромницами, а ты, как Паруша, не в пример мужику - охальница...
- Да, уж ездить на себе никому не дам... Вот к Киселевым в семью войду - сама хозяйкой буду.
Бабушка в ужасе замахала руками.
- Что ты, что ты, Катька!.. Постыдилась бы... Аль тоже эдак девке держать себя?
- Ну уж, мамка... помру, а не допущу, чтобы меня заездили, как невестку. Погляди на нее: всю изломали да испортили... и на человека не похожа. А девка-то была какая!
И певунья, и звенела, как колокольчик. Краше баушки Паруши и бабы нет: у ней только уму-разуму и учиться.
Мать поднялась из-за стола с тоской в глазах, залитых слезами.
Сема незаметно исчез из избы. Я выбежал на улицу и пустился по луке к пожарной. Там уже шевелилась и гудела большая толпа мужиков, а с разных сторон - и с длинного порядка, и с той стороны - по двое, по трое все еще шагали старики с подогами в руках, в домотканых рубахах и портках. Вечер был тихий, на западе горела оранжевая пыль, а на востоке, за нашими избами, небо синело свежо и прохладно. Красные галки устало летели на ту сторону, в ветлы, и орали. Внизу ссорились лягушки: "Дуррак, дуррак!.." "А ты кто такая?.." С крутой горы на той стороне, мимо избушки бабушки Натальи, поднимая пыль, сбегало стадо коров и овец. Они разбредались в разные стороны по горе и низине и мычали. Одни из них шли к реке, на наш берег, другие останавливались и щипали траву. Бабы и девчата хлестали их по спинам и торопили домой. Кое-где певуче манили девичьи голоса: Бара-аша, бара-аша!..
Но ни говор толпы у пожарной, ни крики девчат, ни кваканье лягушек на речке не беспокоили той вечерней тишины, которая как будто спускалась в эти задумчивые часы с неба и плавно оседала на землю. На усадьбах, за длинным порядком, у гумен, очень четко крякал дергач, и ему отвечала откуда-то издали перепелка. И на пепельно-красном клубастом облаке, которое густо поднималось из-за соломенных крыш, два черных ветряка тянулись к небу, словно руки в длинных рукавах молили о пощаде. И когда я стоял и смотрел на эти неподвижные крылья, я вспоминал об убитой Агафье Калягановой и о матери, которая стояла перед ней с поднятыми руками и с широко открытыми глазами, полными страдания.
Мимо пролетел серый барский жеребец в яблоках, запря- женный в дрожки. На них верхом сидел Измайлов с выпученными глазами, натягивая красные вожжи. Позади прижимался к его спине Володька. За ними в плетеном тарантасе - становой вместе с Митрием Степанычем.
Измайлов ловко осадил жеребца, легко соскочил с дрожек и бросил вожжи в руки Володьки. Он приложил искалеченную ладонь к белой фуражке и строго, по-солдатски крикнул:
- Здорово, мужики!
В ответ Измайлову вздохнул разноголосый гул. Становой картуза не снял, не поздоровался, а широкими шагами прошел к столу, где почтительно стояли староста Пантелей и писарь Павлуха. К становому подскочил сотский с шашкой на боку, в пиджаке, в сапогах и, отдавая честь, что-то пробормотал ему, выкатывая белки. Измайлову очистили дорогу, и он стал около стола, оглядывая толпу строго и насмешливо. Митрий Степакыч прошел тоже ближе к столу и скромно стал за спиной Пантелея.
На тесовую гнилую крышу жигулевки сел сыч, потрепал крыльями и пронзительно крикнул: "Ку-ку-квяу!" И все почему-то повернули головы на этот крик.
Это был необычный сход: мужики стояли хмуро и опирались на толстые колья, а старики сгрудились отдельно с клюшками и подожками. Без палок стояли дедушка и Петруша Стоднев. Колья с шершавой корой вонзались в траву, стояли частоколом и как будто отделяли мужиков от начальства.
Пристав выпучил глаза на колья и, указывая на них пальцем белой перчатки, что-то лаял старосте в бороду. Потом прохрипел:
- Это что такое за канальи? Поч-чему приперлись сюда с дрючками, как разбойники с большой дороги?
Мужики угрюмо молчали, и мне показалось, что они вцепились в колья еще крепче.
- Кому говорю? Перед кем стоите с дрючками? Мерзавцы! - Он подскочил к Ларивону, рванул у него кол из рук. - Долой, дрючок, негодяй!
Мужики заворошились, загудели и зашевелили кольями.
Ларивон рванул кол к себе.
- Отойди, становой!.. Отойди от греха!..
И, большой, тяжелый, напер на пристава. Кто-то потащил его назад.
- Эт-то что так-кое, подлецы? Бунт?..
Но Измайлов вдруг скомандовал:
- Назад, становой! Успокойтесь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152