На мгновенье стало тихо, затем Лео спросил:
– Почему вы думаете, что она говорит не все, что знает?
– Но, сэр, это же очевидно, разве нет?
– Мне не очевидно, – сказал Лео.
– Ей известно что-то, что может повредить какому-то определенному лицу, вы не думаете?
– Я думаю, Филип, вы уж простите меня, что рассуждать на эти темы крайне неосмотрительно. Можно нафантазировать лишнее.
– Вы меня хотите припугнуть, сэр?
– Какое вам, в сущности, до всего этого дело, Филип?
– В смысле, что я не полицейский?
– Да. Именно это я хотел сказать. Полицейские обязаны выполнять свою работу. Их долг – разбираться, что и как.
– А вы сами не хотите в этом разобраться? Или.., или вы и без того знаете, кто убийца? Знаете, сэр?
– Нет.
Краткость и страстность его ответа поразили Филипа.
– Нет, – повторил Лео и ударил ладонью по столу. Сейчас он был совсем не похож на того тихого и замкнутого книжного червя, которого так хорошо знал Филип. – Я не знаю, кто убийца! Слышите? Не знаю. Не имею ни малейшего представления. И не хочу, не желаю знать.

Глава 17

– Эстер, а ты что тут делаешь, душечка моя? – спросил Филип.
Он катил в своем кресле по коридору. А Эстер стояла в коридоре у окна. При звуке его голоса она вздрогнула и оглянулась.
– А, это ты, – проговорила она.
– Созерцаешь Вселенную или хочешь выпрыгнуть из окна? – поинтересовался Филип.
– С чего это ты взял? – с вызовом спросила Эстер.
– По лицу прочел, – ответил Филип. – Однако, если ты и вправду задумала такое, предупреждаю: данное окно для подобных целей не годится: оно слишком низко от земли… Ну подумай сама: до чего неприятно будет получить перелом руки и ноги вместо благодатного забвения, которого ты жаждешь.
– Когда-то Микки вылезал из этого окошка и спускался по стволу магнолии. И возвращался тем же путем. А мама об этом и не догадывалась.
– Чего только не скрывают от родителей! Можно целую книгу написать на эту тему. Однако если ты все же подумываешь о том, чтобы свести счеты с жизнью, Эстер, то гораздо надежнее будет прыгнуть с того места, где беседка.
– Это где выступ над самой рекой? Да, там разобьешься в лепешку о камни!
– У тебя слишком пылкое воображение, Эстер. Большинство людей вполне удовлетворила бы газовая духовка: аккуратно сунул туда голову – и порядок. Или того проще: выпить целую пачку снотворного.
– Я рада, что ты здесь, – неожиданно сказала Эстер. – С тобой всегда можно поболтать на любые темы.., о чем угодно.
– Мне ведь теперь больше особенно и заняться нечем, – признался Филип. – Пошли в мою комнату, поболтаем еще. – И, видя, что она колеблется, добавил:
– Мэри внизу, пошла приготовить для меня какое-то несъедобное угощение – своими собственными белыми ручками.
– Мэр меня не поймет, – сказала Эстер.
– Эта верно, – согласился Филип. – Мэри ничегошенькй не поймет.
Он покатил дальше, и Эстер пошла с ним рядом. Она открыла дверь их гостиной и пропустила Филипа вперед.
– А вот ты понимаешь, – сказала она, входя следом. – Почему?
– Видишь ли, бывают ситуации, когда такие мысли не могут не прийти в голову… Например, когда со мной случилась эта история и я понял, что могу остаться калекой на всю жизнь…
– Да, – сказала Эстер. – Это, наверно, было жутко. Жутко. Ты же летчик.
– «Высоко-высоко по небу летит на белой тарелочке сахарный бисквит», – шутливо продекламировал Филип.
– Прости меня, ради Бога! Я такая эгоистка.., я не подумала.., это я должна была проявить сочувствие.
– И хорошо, что не проявила, – сказал Филип. – И вообще, это время у меня уже прошло. Ко всему можно привыкнуть, Эстер. Сейчас эти слова для тебя – пустой звук, но в конце концов ты убедишься, что я прав. Если только не успеешь раньше наделать всяких глупостей. Ну давай рассказывай. Что такое случилось? Повздорила, наверно, со своим дружком, этим неулыбой-медикусом?
– Нет, не повздорила. Все гораздо хуже.
– Обойдется, – сказал Филип. – Вот увидишь.
– Нет, никогда. Тут уже ничего не исправишь.
– Эх, Эстер, какая же ты максималистка. Для тебя все либо белое, либо черное, да? И никаких полутонов.
– Что поделаешь, – ответила Эстер. – У меня всю жизнь так. Чего ни задумаю, за что ни возьмусь, все у меня получается шиворот-навыворот, не как мечталось. Я хотела, чтобы у меня была своя жизнь, хотела кем-нибудь стать, что-то делать. И все так, впустую… Я часто подумывала о самоубийстве. Лет с четырнадцати.
Филип слушал ее очень внимательно. А потом спокойно, деловито проговорил:
– Между четырнадцатью и девятнадцатью очень многие решаются на самоубийство. Это такой возраст, когда как бы смещаются пропорции. Школьники хотят свести счеты с жизнью, потому что боятся провалиться на экзамене, школьницы – потому что мама не пустила в кино с мальчиком, который нравится ей, но не нравится маме. В этом возрасте все окрашено в неестественно яркие краски – и радости и огорчения. Совсем как в кино. Либо полный мрак, либо на седьмом небе от счастья. Но эта острота восприятия с возрастом проходит. Твоя беда в том, Эстер, что ты все никак не повзрослеешь, а пора бы.
– Мама всегда была права, – вдруг сказала Эстер. – Бывало, я хочу что-то сделать, а она не позволяет. И всякий раз выходило, что права она, а не я. И я не могла этого вынести, просто не могла! Вот и решила доказать себе, какая я храбрая. Уехать и жить самостоятельно. Проверить, на что я способна. Ну и ничего из этого не вышло. Актрисой я оказалась никудышной.
– Естественно, – сказал Филип. – Ты же не умеешь сдерживать свои эмоции, вживаться в роль, так кажется, говорят актеры. Ты слишком занята собственными переживаниями, моя милая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68