Она воодушевила, поманила и, может, даже толкнула его в Америку. Прямиком к смерти. Она позволила своим малодушным, эгоистичным физическим желаниям возобладать над его инстинктивными и мудрыми страхами той последней их ночью и лишила его жизни вообще. И в довершение всего, она позволила, чтобы его зарыли в землю в одиночестве, без жены и сына, которые могли бы попрощаться, оплакать и положить цветы на его могилу. Она бросила его. На все лады Мадлен обвиняла себя, и ее отчаянье было безысходным и просто непереносимым.
У нее началось что-то вроде болезни замкнутого пространства, квартира давила ее, и Мадлен начала выходить, чтоб блуждать по улицам, иногда катя перед собой Валентина в коляске, но чаще одна. На короткое время установилась теплая погода, и Риверсайд Парк, с его цветущими благоуханными вишнями, стал ее прибежищем, где можно было сидеть в тиши и обдумывать свою вину. Потом вдруг похолодало, и Мадлен шла на Семьдесят Девятую улицу и смотрела на реку и лодки, смотрела, но почти не видела, а потом шла дальше к причалам, где швартовались большие пассажирские лайнеры, вниз по Гудзону. Она содрогалась от холода, но даже не понимала того, что замерзла.
– Во мне есть что-то порочное, – думала она.
Впервые такие мысли пришли в ее голову. Ее семья, в конце концов, не так уж была неправа. Она ничем не лучше, чем оба мужчины из Габриэлов, которых она прославляла. Теперь Мадлен казалось, что на самом деле они были неудачниками и предателями. Хильдегард была справедлива в своем осуждении Амадеуса, и один Бог знает, что Александр предал даже свою дочь. Габриэлы знали, как надо любить – но им нельзя было верить, и нельзя было на них положиться.
Мадлен вдруг ощутила отчаянную и острую жалость к Валентину и начала просто исступленно заботиться о нем, о каждой его малейшей нужде, стала одержима желанием сделать для него все – чего не смогла сделать для Антуана. Желая искупить хоть часть своей вины перед Антуаном и быть как можно ближе к нему опять, она искала его во всем, что с ним связано. Она обошла пять табачных магазинов в поисках его любимых сигарет «Галуаз», и, найдя их на Амстердам Авеню, начала курить непрерывно – не потому, что ей это понравилось, но просто, чтоб окружить себя его старым знакомым запахом. Она всегда ненавидела анисовые аперитивы – но из-за того, что их любил Антуан, она регулярно ходила в винные отделы супермаркетов на Бродвее, а потом дома, в квартире Зелеева, выпивала их залпом, не чувствуя вкуса, и становилась пьяна. Она одевалась в черное, как он, носила один из пуловеров Антуана; она не могла даже и подумать о том, чтоб его постирать – она боялась потерять навсегда запах его кожи.
Однажды в полдень, в начале мая она сидела на деревянной скамейке в Риверсайд Парке и курила, когда средних лет женщина с золотисто-каштановыми волосами и слабым ароматом духов «Джой» подошла и села рядом с ней.
– Вы оплакиваете, – проговорила она.
– Pardon? – сказала Мадлен.
– Vous ?tes en deuil. И это был не вопрос.
Она была из Монреаля, и она была бережно настойчива. Путем осторожных умных вопросов вытянула из Мадлен ее историю и предложила свой выход. Они встречаются на будущей неделе. Если Мадлен удастся установить связь со своим мужем, может, это поможет ей жить дальше и смотреть в будущее. Мадлен согласилась. Она пошла на сеанс днем в следующее воскресенье. Он проходил в квартире, расположенной в районе, где сосредотачивались предприятия швейной промышленности и магазины, на углу Тридцать Шестой и Восьмой Авеню; местечко, где в будни сновали рабочие-швейники и их менеджеры, неся в руках охапки образцов тканей, и образцы изготовляемой одежды висели в витринах по обеим сторонам дороги; все куда-то спешили, кричали, звали кого-то. Но в этот воскресный день здесь было непривычно тихо и спокойно, и атмосфера в квартире была пропитана чем-то, что внушало суеверный страх, а воздух пропах благовониями. Мадлен заплатила мужчине, стоявшему у входной двери, пятнадцать долларов и села у круглого столика, вытянув руки вместе с пожилым немцем и девушкой из Бруклина, которая потеряла обоих родителей. И спирит во главе столика пытался – но без видимого успеха – установить контакт с усопшим. А потом Мадлен села в автобус и поехала назад на Риверсайд Драйв и, даже забыв покормить Валентина, выпила аперитив и впала в забытье.
В конце месяца, вызванный Константином, Руди Габриэл приехал в Нью-Йорк. Потрясенный худобой Мадлен и измученным, раненым выражением ее лица и болью, которая таилась у нее в глазах, он выплеснул ее ликер в кухонную раковину, сварил кофе и начал приводить ее в чувство.
– Могу я оставить с вами Валентина? – спросил он Зелеева.
– О чем речь! – Зелеев развел руками в беспомощности и отчаяньи. – Просите о чем угодно. Сам я ничего не могу с ней поделать – я начинаю опасаться за ее здоровье.
– Я собираюсь отвезти ее в мой отель, если она согласится. Может, перемена обстановки поможет ей прийти в себя.
– Она поедет, – сказал русский. – В эти дни она уже ни с чем не борется – она сдается, как полуживой ягненок.
Он понизил голос.
– Она полна ненависти к себе, mon ami, и это хуже всего.
Руди посадил Мадлен в такси и повез ее в отель Плаца, повел по устланным коврами входным ступенькам, мимо Фонтана Изобилия и шпалер ярких вьющихся весенних цветов, в свой номер с высокими потолками и роскошной мебелью. Раздел ее, словно она была его малышкой-сестрой, отправил принять теплую ванну и заказал в номер суп-пюре из цыпленка с крекерами и минеральную воду.
– Я не могу есть, – сказала она слабым голосом.
– Я тебя покормлю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136