Вопрос, который они задавали себе теперь: почему все это не случилось раньше? Две смерти разделяли две недели. Весьма похоже на шантаж, и даже деньги, накопленные егерем так неожиданно, наводили на ту же мысль. Молина охотился очень близко от места преступления и должен был видеть или слышать что-то, но вот что именно?– Если мы не выясним это в ближайшее время, будут новые убийства, – сказал лейтенант. – Сумасшедшие обычно просто так не останавливаются.– Может, смерть Молины утихомирит его на некоторое время. Должно быть, он здорово напуган, раз убил его вот так, с риском для себя.– Или наоборот, придаст новые силы, – возразил лейтенант. Несмотря на продвижение в расследовании, оба не чувствовали оптимизма. – Совершенно точно мы знаем одно – у меня в кабинете, в ящике, лежат два ножа, которые прямо или косвенно стали причиной смерти уже трех человек. И знаем мы о них чуть больше, чем все остальные в полицейском участке. 17 Он три раза ударил по зубилу, и скошенное острие вошло под кору. Это был особый момент – первый удар по инструменту, дающий жизнь новой скульптуре, как для композитора первые аккорды симфонии или для писателя первые строки романа. Частота и интенсивность ударов определялись ритмом вдохновения, выбор инструментов – будущими очертаниями скульптуры, а материал – ее конечной текстурой. Несколько дней назад он заметил на орошаемом участке земли упавший каменный дуб. От избытка воды в почве корни сгнили, но сам ствол остался в прекрасном состоянии, и с ним можно было работать: древесина абсолютно сухая, поэтому по ней еще не поползли трещины, и она не покоробилась, ее пока не источили влажность, солнце и насекомые. Он нашел хозяина участка и купил дуб по цене, завышенной для простого бревна, но низкой, если учитывать таящиеся в нем возможности: широкое основание, сужающаяся, с легким кручением на месте талии, центральная часть, а то место, где начинались ветки, очень напоминало плечи и склоненную голову. Он обрадовался находке, а также тому, что к нему вернулось чутье, без которого он, возможно, прошел бы мимо ствола, не заметив в нем ничего особенного. Возвращение интуиции совпало с исчезновением Глории, будто с ее смертью он освободился от влияния, которое она на него оказывала. Когда они работали вместе, он, экспериментируя с железом, никогда не спрашивал себя, нравится ли ему конечный результат, но спрашивал, понравится ли ей. И подобная зависимость неуклонно вела его к неудаче. Поначалу он говорил себе, что его не волнует, признают ли работу другие. Вообще-то из железа он делал посредственные произведения. Но благодаря Глории научился осознавать пределы своих возможностей. Он был не способен творить из ничего, из пустоты, а нуждался в более или менее готовых формах, которые затем совершенствовал. Он не умел изобретать, а мог лишь обрабатывать и совершенствовать то, что уже существовало в природном творении – в стволе или камне, пусть природа и создала его в виде наброска. Он говорил себе, что такова настоящая разница между талантливым художником, способным выразить свой собственный мир и стиль, и более или менее изобретательным ремесленником. Сам он принадлежал ко второй категории – умирая, они образовывали плодородный слой, над которым время от времени вспыхивает звезда гения. Глория, конечно, была не такой. Полная энтузиазма, она пыталась тащить его на новую высоту, но у него начинала кружиться голова, и он терял рассудок. Она убедила его работать с железом, хотя он сам выбрал бы дерево; она подтолкнула его к литью, хотя ему давалась лишь резьба. Поэтому то, что обещало стать плодотворным сотрудничеством, развивающим его талант, сделалось для него настоящей пыткой. Теперь, когда она была мертва, он чувствовал себя одиноким и свободным – не прошло и двух недель, как он снова с радостью взял в руки долото. Под давлением острого стального резца первая полоса коры отделилась от дерева со звуком, показавшимся ему почти человеческим стоном. Он ощутил легкую дрожь удовольствия, когда вскрывал плоть дерева, которая, будь она живой, кровоточила бы жизненными соками. Потом погладил древесные волокна, потемневшие и упругие, как сухожилия на костях, и через кончики пальцев ему передалось приятное ощущение мощи этого гиганта, мощи, которой он никогда не чувствовал, работая с металлом. Ствол рос в течение трех или четырех веков, полнился жизнью и силой, для того чтобы теперь он мог изваять из него что угодно, по своему вкусу, отполировать и превратить в нечто отличное от творения природы. До чего же все-таки древесина не похожа на металл, подумал он. И на то, чего в своих работах добивалась Глория. Целый год он ухаживал за ней, не добившись ничего, кроме вежливой сдержанности и дружеской привязанности, которые мало того, что не успокаивали его, но оставляли все более неудовлетворенным. Он бы предпочел решительное «нет» неопределенным фразам: «Это невозможно», «У меня есть Маркос», «Думаю, мы бы испортили наши отношения», – они, казалось, оставляли приоткрытой дверь надежды на будущее, но наполняли его сомнениями, потому что основывались на сиюминутных обстоятельствах. Лишь один раз, на краткий миг, он поверил, что сможет перешагнуть воздвигнутый ею дружеский барьер. Это было за три недели до ее смерти, в кузнице, куда они пришли, чтобы выковать последние экспонаты для его выставки. Он появился в мастерской в условленный час, там их уже ожидала Лусдивина, хозяйка. Горн пылал и сыпал искрами – красными, синими и зеленоватыми, они походили на рой светлячков. Хозяйка была женщиной высокой, склонной к полноте и, несмотря на возраст, сильной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94