После плохих новостей, которые приносили последние звонки, этот сразу же показался ему недобрым. 13 Он снял фотографию выпускников с почетного места, которое она годами занимала на стене в гостиной, между двумя окнами; он повесил ее сразу же, как только въехал в эту маленькую и светлую квартиру. Первый гвоздь и первые удары молотка были посвящены тому, чтобы поместить снимок на видное место, – теперь его замечал каждый, кто входил в помещение. Иногда ему самому нравилось рассматривать лица студентов, идеальными рядами стоящих под гербом университета Комплутенсе: полных ожиданий и веры в будущее, и лица авторитетных преподавателей, известных своими книгами и благодаря частым появлениям в прессе и на телевидении. Они придавали фотографии больше солидности. Этот снимок рождал в нем гордость и уверенность в профессии, ему казалось, что за его спиной стоит весь сплоченный коллектив Коллегии адвокатов. Теперь, однако, когда уже не было необходимости использовать квартиру для работы – он располагал собственным кабинетом в адвокатской конторе, – фотография потеряла прежнее значение. Кроме того, она ему надоела. Безо всякой ностальгии он посмотрел на лица товарищей, затем остановил взгляд на собственном лице, молодом и довольном, – он улыбался перед объективом фотографа из Беринголы, словно уже представлял свое блестящее адвокатское будущее, которое ничего общего не имеет с тем смятением, в котором он вынужден жить сейчас, после смерти единственной по-настоящему любимой женщины. Теперь это место на стене займет его портрет, написанный Глорией. Англада направился в спальню и скользнул рукой за шкаф. Затем вернулся в гостиную и разорвал упаковочную бумагу, скрывавшую портрет, – он решил вставить его в более подходящую и красивую рамку. Маркос поднял его на высоту лица, вытянув руки; казалось, он всматривается в зеркало. Англада считал портрет самым лучшим подарком из всех, что сделала ему Глория, особенным, потому что он был создан ее руками, ее сердцем. Адвокат повесил портрет на гвоздь, оставшийся в стене, старательно выровнял, отошел на несколько шагов, за стол, и посмотрел с расстояния. Это было его настоящее лицо, его настоящая душа, не то, что на маленькой фотографии, которую он поставил, повернув к стене. Та же слегка самодовольная улыбка, та же твердость губ, но на портрете уже появилась некая туманность во взгляде, словно глаза скрывали что-то, чего не должны были знать посторонние. В том-то и разница, подумал он, фотография показывает то, что есть, портрет же, кроме всего прочего, то, что скрыто. Англада сел перед ним за стол, за который сажал своих первых клиентов. Он прекрасно помнил дни, когда он позировал Глории в студии, куда теперь, согласно полученному им письму, никому не разрешалось заходить, пока не решится судьба наследства. То была неделя счастья, и он чувствовал себя благодарным за то, что Глория позволила ему проникнуть в ее мир живописи, который ревностно охраняла, причем войти туда через парадную дверь. Она написала его портрет – привилегия, на которую мало кто мог рассчитывать. Каждый вечер он направлялся в мансарду, надевал простую белую рубашку, выбранную ею, садился возле одного из круглых окон и сидел неподвижно, пока Глория, всегда стоя, работала над портретом. Ее рука летала от палитры к холсту, и она бросала на него быстрые взгляды или могла долго изучать мельчайшую деталь, мочку уха или уголки губ, чтобы затем подправить то, чем была недовольна. В течение первого получаса она работала, стоя на месте, лишь несколько раз приблизилась приподнять ему голову, опустившуюся от усталости, или убрать со лба прядь волос. Поначалу они разговаривали мало. Она часто улыбалась, смотря на него, но ему улыбаться не разрешала. Потом оба несколько расслабились, он – устав от неподвижного сидения, Глория – в глубине души довольная тем, что ловит его взгляды на своем теле, хотя она приказала ему смотреть исключительно в верхний угол мольберта: он рассматривал колышущуюся грудь, когда ее рука приближалась к холсту, изгиб бедра, когда она в задумчивости опиралась на него рукой. Таким образом, кто-то всегда первым нарушал рабочую атмосферу и приближался к другому, и они начинали целоваться. Он сбрасывал с себя белую рубашку, которую нельзя было запачкать, и не давал Глории времени на то, чтобы отмыть от краски руки. Отбирал у нее кисть и расстегивал ее блузку, под которой в последний вечер больше ничего не было. Они занимались любовью каждый день, словно это давало возможность художнику познать свою модель так же, как и модели познать художника, и было волнующим эротическим прологом, в течение которого они могли подумать, что будут делать с каждой частью тела, которую разглядывают, какие позы будут пробовать, чтобы достичь высшего наслаждения. Решительно и нетерпеливо они кидались на узкую постель, стоявшую в мастерской, и начинали ласкать друг друга. Затем Глория всегда вставала первой и накрывала портрет белой материей, потому как строго-настрого запретила Маркосу смотреть на него, пока он не закончен. Англада чувствовал некоторое беспокойство, не зная, что там, на холсте, и боялся, как бы она не обнаружила в нем нечто, ему самому неведомое, чего не увидишь, смотрясь в зеркало. Но всегда слушался и ждал, пока Глория вернется из ванной, чтобы встать с кровати и пойти смыть с пениса сперму, а иногда и следы краски.Наконец, почти через неделю, Глория сказала, что портрет закончен. Она все не решалась показать его и отбросила с полотна материю только после того, как они закончили заниматься любовью, будто боялась, что Маркосу он не понравится.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94