— Вот так новости! Ты интересуешься психотерапией?
— Я пока еще в своем уме.
— Можно быть сумасшедшим и не заниматься психотерапией, — возразил шеф. — Говори, Штерн, говори. Задай мне перца. Сегодня меня все пинают.
— Я хочу сказать, — продолжал Штерн, — хочу сказать, что так уж устроены люди. Она это сделала, и, как мы предположили, сделала оттого, что Людевиг накачал ее всякими бреднями. Этому я научился у вас, господин Тойер, и не глядите на меня так… Короче, она почувствовала себя сильной. Потом ей попался на глаза Плазма, то есть, извиняюсь, господин Гросройте, и она тут же смекнула — вот превосходный подозреваемый и к тому же никудышный свидетель, которого никто не примет всерьез. Поэтому она все равно выстрелила, взяла ключ и пошла к вокзалу. Вероятно, чувствовала себя окрыленной…
— Да, — тихо согласился Тойер… Он снова «видел», он был там, где не имел себе равных. Оказывается, за десятки лет службы он все еще не узнал себя до конца. — Она парила, она летела над землей, она чувствовала под ногами асфальт, но все равно была где-то высоко. Она переступила черту и обнаружила, что ей это нравится. В ней всегда жила крупица этого чувства, иначе Людевиг, при всей своей изощренной подлости, не смог бы ее использовать. Теперь это произошло: она пошла сначала к вокзалу, за ее спиной уже раздавались крики людей, обнаруживших убитого. Она сжимала в ладони его ключ. Возможно, она поспешно сорвала с себя парик, укрывшись в тени, подальше от фонарей. И пошла назад. Потому что ее никто не видел. Она стала невидимой — частица людской массы и одновременно теперь уже высшее существо, не такое, как все, поднявшееся над ними. Она чувствовала: ее парализованный гуру прав, они станут фараонами или кем там он ей обещал. Приехали полицейские и стали оттеснять людей, и тогда она продолжила свою игру. Убийцы часто болтаются на месте преступления, помогают полиции, важничают, рискуя выдать себя, потому что хотят играть и дальше. Она тоже не устояла перед искушением. Она не позволила оттеснить себя вместе с толпой, не позволила… Она подошла к полицейским и заявила, что, кажется, кое-что видела. Причем заявила не категорично, а так, без особой уверенности. Игра! Безумная игра! Ведь если бы нашлись другие свидетели, ее бы узнали и схватили на месте. Правда, у нее теперь была другая прическа, да и кто мог подумать, что это она. Куртку она тоже вывернула на другую сторону. К сотрудникам полиции подошла на цыпочках. Когда она продает себя ненавистным мужчинам, они хотят видеть ее на шпильках, и она привыкла к такой обуви, в туфлях без каблуков у нее болят ноги. Теперь ей пригодилась эта боль и вообще вся ее боль…
Тойер все говорил: он видел Крис, неприкаянную, холодную, крупную зрелую женщину с миловидным лицом, жалкую рабыню мужчин и их повелительницу — всеобщую повелительницу. Вот она подходит к полицейскому, стоящему возле убитого в мерцающем синем свете мигалки. Тойер не слышит их разговор. Почему не слышит? Ну конечно, там слишком шумно. Все говорят наперебой. Но он видит, как она что-то говорит; полицейский записывает ее фамилию. Оружие лежит у нее в сумочке; возможно, оно еще не остыло. О таких ощущениях грезил Людевиг — теперь она сама их испытывает. В любой момент кто-нибудь может ткнуть в нее пальцем — вот же убийца! — но никто этого не делает. Люди испуганно расходятся, она это видит. Она единственная в своем роде, она это сделала, она уникальная. При виде суетливых мелких людишек душа ее наполняется безумным ощущением превосходства, медленным оргазмом смерти. Нет, она не утверждает, что это был Плазма, — только намекает, подводит полицейских к такому предположению. Пускай ищут, пускай радуются, если найдут. Она: его якобы не признала. В роли простушки и жертвы она скажет то, что знает, только не все. Ночь мягкая, воздух полон ожидания, предвестия чуда, преображения. Год начинается лишь теперь, когда уходят холода. Ее год. И она заканчивает его, не ждет оборота Земли вокруг Солнца: она закладывает кельтский круг. И в своем высокомерии напоследок кладет туда то, о чем спрашивал ее полицейский. В высокомерии, которое, возможно, было лишь подсознательным желанием избавиться от безумия, стремлением преступника к разоблачению; у такой мазохистки, как Кильманн, оно могло быть особенно сильным.
— Да, вот как оно было, — закончил он свое описание. — Она вместо Людевига испытала его триумф, он торчал дома и, как всегда, ждал. Возможно, постепенно он это понял. И, возможно, они успели возненавидеть друг друга.
— Они украли у нас третьего! — Киллерша, Кил-ле-Килле — так он окрестил ее в душе, — была вне себя от ярости. — Теперь, пожалуй, ничего не получится… — Она со злостью пнула ногой стену. — Все зазря…
— Мы найдем выход, — подыгрывая ей, он прикинулся, что тоже нервничает. — Черт побери, все-таки он тоже отправился на тот свет.
— Ну и что? Дело ведь не в этом! — Ее лицо приобрело лиловый оттенок. Ему даже стало не по себе. Она его пугала.
— Дело ведь не в этом! Что теперь будет с моим преображением?…
— Да, что теперь будет? — Тут он невольно засмеялся, не столько над киллершей, сколько над самим собой. Ведь он только что сообразил, что и сам ждал какого-то преображения, огромного удовлетворения, чего-то необычайного, но ничего не почувствовал.
— Прикажи мне повеситься, тогда я сама замкну круг… Сама это сделаю…
— Перестань, что ты еще придумала, останься тут…
Он хотя и обладал даром перевоплощения, хотя и умел целиком и полностью переселяться в оболочку другого человека, но, к сожалению, не мог сам закрыть дверь.
В третьем таксопарке им повезло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93