у брата действительно определили рак прямой кишки и жить ему оставалось не больше трех-четырех месяцев.
Золотовский быстрым движением подобрал ноги под стул, налег грудью на стол и выпалил:
-- Четыре с половиной процента.
За время, пока он подбирал ноги и ложился грудью на стол, он умножил десять на четыре, приплюсовал возможные четыре-пять тысяч от ежемесячного сбора и внутренне согласился с не такой уж большой потерей, но в бизнесе, в том числе и шоу-бизнесе, всегда очень важно застолбить за собой право последнего голоса. И он вновь повторил:
-- Четыре с половиной.
-- Хорошо. Я согласен.
Аркадий достал из кармана брюк платок и облегченно высморкался.
-- А с кем работать? -- спросил он, аккуратно складывая платочек своими миниатюрными пальчиками.
-- Сначала с парнем, потом с девушкой. А еще лучше -- одновременно!
-- Подожди, Эдуард! Мы договаривались об одной единице на раскрутку. Я не выдержу такой запарки!
-- Аркадий, ты же одессит! У тебя же все в этой сфере свои люди!
-- Это я не отрицаю! Но я же не лезу в твои дела и к твоим людям!
Если бы можно было, Золотовский проскрежетал бы зубами, но они были из металлокерамики и могли испортиться. А зубами он дорожил не меньше, чем прической.
-- Аркадий, мне нужны твои связи. Хорошая студия, пару клипов, реклама через "ящик". Живьем никого гнать не будем. Чистая "фанера"...
-- А если оскандалимся?
-- Ну и хрен с ним! Без скандала не бывает популярности.
-- Согласен.
-- Раскрутку по клубам я беру на себя...
-- Эдик, ты очень торопишься. Я тебя не узнаю. В чем дело?
-- Потом объясню...
Перегнувшись над столом, Золотовский выудил из пачки "Camel" сигаретку, размял ее в пальцах, посмотрел на золотую печатку на одном из них, поморщился и сказал:
-- Девочку ты знаешь.
-- Серьезно? Она уже в раскрутке?
-- Нет. Это моя секретарша.
-- Э-эдик! Побойся Бога, ей слон на ухо наступил.
-- А фэйс?
-- И голос!.. У нее же не голос, а хрип колдуньи...
-- Очистим, отмикшируем. Я же говорил, "фанера"! Главное -- фэйс, личико. Ты знаешь, какие у нее губы?!
Аркадий почмокал своими, тоже немалыми, и немного отступил. Всего на шажочек.
-- А если ее потащут на какой-нибудь конкурс? А там надо в натуре...
-- Перешел на блатной жаргон?
-- Нет, я имею в виду натуральное пение, живьем... Потом же не отмоемся!
-- Я сказал, это мои проблемы!
-- Э-эх, ладно! Но учти, это будет средний уровень. Вытянуть можно только клиповым антуражем и скандалами.
-- Это я обещаю.
-- А что за парень?
-- Сейчас.
Гремя стулом, Золотовский выбрался из-за стола, тяжело протопал к креслу, плюхнулся в него и, снова став величественным и суровым, притопил клавишу на пульте.
-- Венерочка, ко мне есть посетитель?
Он вскинул левую руку, и сползший с запястья рукав пиджака открыл часы "Вашерон Константин". На строгом, без всяких цифр, диске две такие же строгие золотые стрелочки показывали половину пятого.
-- Есть молодой человек. Он ждет уже полчаса.
Ткань вновь скрыла циферблат, и Золотовский, опустив руку, мягко приказал:
-- Пригласи его ко мне, Венерочка.
Под щелчок зажигалки в кабинет вошел Санька. Вокзальная ночь все еще спала в складках его куртки, а запах сырых тряпок и дешевой жареной колбасы пробивал и сквозь едкий дух плохого одеколона.
Золотовский закурил, выдержал минутную паузу и спросил Аркадия:
-- Изучил?
-- Ты о чем, Эдик?
-- Я говорю, изучил объект? Из этого парня надо сделать что-нибудь приличное.
У Саньки повлажнели ладони. Где-то под сердцем забурлила, кипятком зашлась ярость, поперла, понеслась к горлу, и он еле сглотнул, чтобы не дать ей выхлестнуться.
-- Как он тебе?
-- Средний уровень.
-- А если волосы отпустить?
-- Тогда... тогда... -- Аркадий сощурился и стал похож на часовщика, к которому пришел новый посетитель с безнадежными часами. -- Тогда получится что-нибудь похожее на Есенина. Если он, конечно, курчав.
-- Он не курчав, -- за Саньку ответил Золотовский, хотя вряд ли мог это знать. -- Можно, правда, сделать химическую завивку...
-- Можно что угодно. А как у него с голосом?
-- Спой чего-нибудь, -- пыхнул дымом Золотовский.
Даже в зоне Санька не ощущал себя вещью. Здесь ощутил. Ему хотелось сделать хоть шаг, но ноги почему-то не шли, будто и вправду он весь превратился в неподвижный шкаф. В горле было суше, чем в пустыне в полдень, но он все же собрал все силы к шее и прокашлялся.
-- Давай-давай, не менжуйся! -- еще развязнее кинул Золотовский, и Санька вдруг ощутил, что оцепенение прошло.
В стекле часов, которые все так же стояли в углу, отражалась до боли знакомая седая физиономия. Увидев ее, Санька сразу забыл о Золотовском. Седую образину с таким носом и такими усами он видел не так давно в зоне. Ей осталось лишь открыть рот, и тогда бы по металлическим зубам Санька точно признал Клыка. Именно он после ухода Косого в больничку должен был стать паханом. И появление его лица в стекле могло означать только что-то страшное. Больше всего в жизни Саньке захотелось сейчас обернуться, но он сдержал себя.
-- "Царевна Несмеяна", -- еле ворочая языком, проговорил он. -- Слова и музыка Шангина-Березовского...
-- Ты чего гонишь?! -- выкрикнул из кресла Золотовский. -- Шангин в "Что? Где? Когда?" играет, а Березовский -- в Совете Безопасности замом у Рыбкина. Ты что, издеваешься?
-- Эдик, не горячись, -- простонал Аркадий.
-- Что значит, не горячись?! А если над тобой издеваются?!
-- Это правда песня Шангина-Березовского. "Трудное детство" ее просто реанимировала. Это один человек, а не два.
Губы Золотовского впились в сигарету и за одну затяжку сожгли не меньше сантиметра табака. Санька зачарованно смотрел на появившийся серый кончик сигареты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138