- Скажу вам правду, ваше преподобие: как только покойный закрыл глаза, я летел сюда как одержимый, чтобы с открытым сердцем протянуть им руку! И что же? Паклевская приняла меня с презрением, а сын ее - как чужого. Даже говорить не желал. Я уехал от них в слезах...
Бедняга вытер сухие глаза. Отец Елисей слушал и смотрел.
- Это нехорошо вышло, - сказал он.
- А нельзя ли уговорить их, чтобы они одумались? - сказал подкоморий. - Если они меня не хотят слушать, то, может быть, голос святого капеллана...
Он еще раз поцеловал его руку. Отец Елисей улыбался.
- Мой голос, - сказал он, - не много значит в мирских делах, да к тому же я, как чужой им, могу заблуждаться. Думается мне вот что: Беата, сестра вашей жены, долгие годы жила в отчуждении от семьи и терпела нужду; дайте ей доказательство вашей любви - не в словах, а на деле, - это заставит ее одуматься, она, наверное, ничего от вас не примет, но должна будет признать, что вы относитесь к ней по-братски.
- А если примет? - живо и неосторожно промолвил подкоморий.
На этот раз старик рассмеялся громко.
- Отец мой, - объяснил Кунасевич, - у нее только один сын и то такой, что для него свет не будет темен; а у меня четверо заморышей, и все такие худые, несчастные, которым нужно что-нибудь оставить, потому что они сами ничего не сумеют заработать... Но, в конце концов, дорогой отец, - что важно? Дело - делом, пусть люди судят, а правительство утверждает приговор; но ведь мне всего важнее любовь и мир, да добрый пример...
- Это все очень хорошо, - сказал отец Елисей, - ну, так что же?
- Я обращаюсь, отец, к вашему заступничеству, чтобы мне не вернуться со стыдом, - горячо заговорил Кунасевич, - вот я вернусь домой, жена придет в отчаяние...
Старец задумался.
- Хорошо, я помирю вас и выпрошу вам прощенье, потому что вы виноваты, - сказал он неторопливо, - но вы дайте мне письменное обещание, что ни в чем не будете противиться воле покойного.
- Письменное обещание? Собственноручно? - возразил подкоморий. - Я? Scripta manet, отец! Ты хочешь, чтобы я связал себя собственноручной подписью? Во имя Отца и Сына! Да за кого же вы меня принимаете? Хе, хе!
Вся эта речь, произнесенная совершенно изменившимся тоном, обнаруживала ясно, что подкоморий совсем не знал отца Елисея и относился к нему, как к обыкновенному человеку, с которым можно было разговаривать по-человечески.
Старец поднял руки.
- Сколько тебе лет? - спросил он.
Подкоморий стоял молча, не понимая цели вопроса.
- Лет? Мне? Praeter propter, метрику сожгли, но известно, что я родился при Саксонце; полвека с лишком на моих плечах.
- А сколько думаешь еще прожить? - сказал ксендз.
Этот второй вопрос окончательно огорошил Кунасевича.
- Это воля Божья. Кто же знает, сколько кому предназначено...
- Судя по-человечески, тебе, дитя мое, осталось прожить десяток-два, - сказал отец Елисей, - но как же ты заботишься, чтобы озолотить этот остаток жизни, не думая о вечности? Боишься собственноручного заявления, готов судиться, чтобы урвать что-нибудь для себя и детей, и не побоишься взвалить тяжесть на душу, лишь бы мошна была полна. Ох, бедный ты мой!
Он сложил руки.
- Дорогой отец, - сказал подкоморий, - я пришел сюда не для проповеди, а за помощью и советом.
- Я и даю тебе совет, как могу: заботься больше о душе, чем о мошне.
Говоря это, он повернулся к чирикавшим воробьям.
- Вот эти негодники, - сказал он, - стоит только бросить им зерно, как они сейчас же в драку. Взгляни-ка, сударь. Это совсем как у людей!
Кунасевичу вовсе не хотелось смотреть на воробьев; он только теперь начинал понимать, почему настоятель называл старца чудаком.
- Признаюсь вам, ваше преподобие, - заговорил он, потеребив себя за чуприну, - что я шел к вашему преподобию с приятной надеждой, как к духовному лицу святой жизни, что вы во имя Христа помирите нас, а вы...
- Да, ты хотел, чтобы я во имя Христа велел вам поцеловаться, чтобы тебе удобнее было укусить! Эге!
Кунасевич жалобно простонал:
- Весь мир осуждает меня!
- Покажи же всему миру, что они неправильно судят, - сказал отец Елисей. - Ты пришел ко мне, считая меня добродушным простаком, погруженным в мысли о небесном, пришел за тем, чтобы с моею помощью опутать невинных. Разве так хорошо делать? Ведь мы же знаем тебя!
- Ну, это уж слишком! - выговорил подкоморий, пятясь от него.
- Нет, этого еще мало, - разгорячившись, сказал отец Елисей. Господь Бог научил меня читать в людских сердцах: дела твои свидетельствуют о беспокойстве, которое тебя привело ко мне, и о том, что ты грешен, несправедлив в том, что делаешь, а хочешь, чтобы слуга Божий помогал тебе и загораживал собой!
Ступай в конфессионал, на исповедь, на покаяние, старый, закоренелый грешник! Бог с тобой! Я лучше останусь с воробьями.
И, указав ему на двери, отвернулся к окну.
Подкоморий смутился до такой степени, что не нашел ответа; пробормотав что-то, он хотел объясниться, потом махнул рукой, оглядел келью и, не прощаясь, вышел вон.
Очутившись за порогом, он отер со лба холодный пот, а отец Целестин весело приветствовал его.
- Ну, что же, старичок? Как он вас принял?
- Как принял? Как? - рассердился подкоморий. - Очень хорошо, нечего сказать!
И он пошел к выходу.
- Не принимай этого слишком к сердцу, - прибавил настоятель, - это чудак, но святой человек.
Кунасевич уже не слушал утешений и выбежал из монастыря до того взбешенный, что когда на постоялом дворе слуги стали спрашивать его, останется ли он ночевать или хочет ехать дальше, он не знал, что ответить, и послал всех к черту.
Спал он плохо и всю ночь обдумывал план мести. На рассвете он вскочил и приказал запрягать лошадей, чтобы как можно скорее возвращаться домой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101