Когда его огромные сани, в которых кроме высокого и плотного подкомория помещались еще слуга и мальчик для услуг, одетые в старомодные венгерские костюмы, подкатили к крыльцу, Теодор уже приготовился к встрече гостя, цель посещения которого была ему ясна. Но вдова, присутствовавшая при докладе старого шляхтича о том, кто едет, увидя, что сын собирается выйти на крыльцо, сделала ему рукой знак, чтобы он остался.
- Я сама приму его! - сказала она. - Будь спокоен!
Глаза ее засверкали былым огнем, и Теодор, повинуясь ее приказанию, остался в своей комнате.
Егермейстерша запретила и старому шляхтичу выходить на крыльцо, и навстречу гостю вышла старая жена сторожа.
- Госпожа ваша дома? - закричал, не выходя из саней, Кунасевич.
- Должно быть, дома, - равнодушно отвечала женщина.
- А молодой пан? - прибавил он.
- Да, наверное, дома, - все тем же тоном отвечала женщина.
Не добившись ничего больше, так как никто из хозяев не показывался, подкоморий, охая, стал высаживаться из саней при помощи мальчика и слуги. Затем они ввели его в сени, где Кунасевич должен был разоблачиться и снять с себя шубу, меховые сапоги и шарфы, которыми он был укутан. Никто из хозяев не появлялся. Тогда он спросил бабу: куда же ему пройти? И она указала ему на дверь гостиной.
Кунасевич вошел, сопя и отирая заиндевевшие усы; оглядевшись, он увидел на пороге соседней комнаты женщину в черном платке с серьезным и даже суровым лицом, которая произвела на него неприятное впечатление.
- Да будет благословен Иисус Христос! - начал подкоморий не столько из набожности, сколько из желания угодить егермейстерше, о набожности которой он услышал по дороге сюда.
- Во веки веков...
Подкоморий поклонился.
- Исполняется давнишнее желание моего сердца: я могу выразить свое почтение уважаемой егермейстерше и представить ей в своей особе близко с ней связанного и покорного слугу - Петра Кунасевича, мужа Терезы, в девичестве панны Кежгайло.
Вдова сдвинула брови.
- А! - сказала она. - Что же вы здесь, сударь, делаете?
- Как это что делаю? - отвечал несколько смутившийся Кунасевич. Debitam reverentiam, хотя и поздно. А если и поздно, то не мы в этом виноваты, а покойник, который под угрозой своей немилости запретил нам видеться с вами. Если бы не это...
Егермейстерша взглянула на говорившего таким взглядом, что он должен был опустить глаза.
- О том, что вы умеете говорить и перетолковывать все по-своему, мне давно известно, - сказала егермейстерша, - но все это напрасно. Слова не нужны там, где жизнь говорит за себя. В продолжение стольких лет вы ни разу не вспоминали о нас и не желали нас знать; теперь же, когда покойный отец простил меня, вы хотите примириться с нами, чтобы нас обидеть. Слишком поздно, пан подкоморий!
Кунасевич, совершенно не ожидавший такого энергичного отпора, с минуту стоял, не находя слов для ответа; но удивление не лишило старого плута присутствия духа.
- Милостивая государыня, - начал он, - страдание и горечь не знают меры: поэтому я не принимаю близко к сердцу тех резких выражений, которыми вы меня встретили. Вы, сударыня, несправедливы: покойник взял с нас клятву, что мы не будем иметь отношений с вами; и хоть сердце наше раздиралось, мы должны были подчиняться ему!
- Все это пустые слова, - повторила вдова, - а я скажу вам еще раз: кто не знал нас в несчастье, того мы не хотим знать при изменившихся условиях.
- Милостивая государыня, - отвечал, приняв гордую осанку, подкоморий, - вы можете признавать или не признавать нас как родных, но у нас есть с вами общие дела; следовательно, нам придется быть знакомыми. Это одно, а второе: у нас тоже есть своя честь; если нас оскорбляют, мы умеем отплатить за это. Следует и с этим считаться.
- Для ведения дел мы призовем людей, которые знают в них толк, а мы можем и не встречаться.
Она поклонилась, как бы собираясь уходить или давая ему понять, что ему нечего больше здесь делать. Подкоморий стал пунцовым.
- Милостивая государыня! - повысив голос, воскликнул он. - Так не принимают зятя!
- Иначе я не умею вас принять, потому что это было бы ложью; я не верю во внезапную любовь.
- Да тут вовсе не любовь, а общее дело! - гневно сказал Кунасевич. Я приехал с самыми лучшими намерениями - помочь вам все устроить, а вы, сударыня, не желаете даже выслушать меня.
- Потому что я знаю, что вы рады были бы воспользоваться моей неопытностью, бедностью и беззащитностью, как вы всю жизнь проделывали это с другими.
Подкоморий рассердился окончательно.
- Вы, сударыня, пользуетесь своим правом женщины, - крикнул он.
- Я говорю, что думаю, - отвечала вдова, - ваша покорная слуга; мое нижайшее почтение!
Кунасевич совсем растерялся: взъерошил свой чуб, вздохнул, словно ему не хватало воздуха; язык не повиновался ему.
- Я советовал бы вам подумать хорошенько, - тоном угрозы сказал он, над тем, что значит - сделать Кунасевича своим врагом!! Это не шутка, милостивая пани!
- Приятелем моим он все равно не будет, - гордо возразила егермейстерша, - мое нижайшее почтение, сударь.
Подкоморию осталось только одно - удалиться.
- Значит, вы объявляете мне войну? - спросил он.
- Не хочу ни войны, ни союза с вами, - отвечала вдова, медленно удаляясь от него. - Мой сын на службе у князя-канцлера, он найдет у него и покровительство, и добрый совет. Дело ясное, а я с вами не буду вступать ни в какие сделки.
Упоминание о князе-канцлере было неприятно Кунасевичу, потому что он знал, что теперь фамилия везде одерживала верх, следовательно, и ее приверженцам и слугам отдавалось предпочтение перед другими.
- А, значит, - сказал Кунасевич, - я должен удалиться ни с чем?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101