Он взглянул на Венгерскую, которая показала ему белые зубки, улыбнулась, покачала головой и сказала:
- Я ничего не знаю. Спрашивайте, сударь, у тех, кто бывал раньше при дворе, я тогда еще не бывала здесь.
Глаза ее ясно говорили, что она отлично знала обо всем, что тогда делалось, но все же поручил понял, что ему она ничего не скажет. Он обратил свое внимание на кусок серны, а когда начал пить за здоровье гетмана, гетманши и гостей, и загремели выстрелы из мортиры, - то, если бы даже ему и говорили что-нибудь, он все равно бы не услышал.
До конца обеда Паклевский довольно удачно занимал свою даму, забавляя ее грубоватыми комплиментами и остротами, которые, наверное, были менее солоны, чем те, которыми князь Радзивилл угощал прекрасную даму.
А так как при этом все время приходилось пить за чье-нибудь здоровье, то вскоре Паклевский сделался таким веселым и смелым, что, в конце концов, полковница должна была вместе с другими женщинами выйти из-за стола. Он даже и не заметил, когда она исчезла.
Некоторые вставали из-за стола, другие присаживались на их место, образовались различные группы, и Паклевский сам не заметил, как он вслед за другими с бокалом в руке очутился в следующей зале, где играла музыка, и вино лилось рекой. Он почел своей обязанностью протискаться к самому виновнику торжества и был награжден за это тем, что гетман положил на минуту свою белую руку на его плечо.
Ни о каком разговоре не могло быть и речи в этом страшном шуме и гуле оркестра. Кто хотел быть услышанным, прикладывал своему собеседнику руки к уху и трубил в них изо всех сил.
Поручик не помнил, чтобы когда-нибудь в жизни ему было так весело, как в этот день: его рюмка, которую он то и дело опоражнивал, была каким-то чудом постоянно полна; знакомые и незнакомые подходили к нему и сердечно с ним обнимались. Лица, люди мелькали перед ним, как в волшебной сказке; проплывали мимо восхитительной красоты дамы, украшенные орденами сановники, величественные фигуры, усы и парики - все это розовое, лоснящееся, потное, счастливое и улыбающееся. Только удавалось Паклевскому остановить кого-нибудь, как тот уже исчезал, а на его месте оказывался другой. Ему казалось, что он стоял на одном месте, а между тем залы менялись, и каким образом он очутился на террасе в саду - этого он уж решительно не мог сообразить.
Но здесь, опершись о колонну, обвеянный свежим воздухом, он почувствовал себя так, как будто доплыл до гавани.
И так ему было хорошо.
Сзади него, в темном углу, шел разговор, отрывки которого долетали до его слуха.
Он не мог хорошенько разобраться в нем, потому что ему казалось, что в такой день все должно было звучать во славу виновнику торжества. А, между тем, до него, как нарочно, доходили особенно неблагоприятные для гетмана отрывки.
- Великолепно, слов нет! Только бы было прочно и не рухнуло.
- Пир Сарданапала, а в конце концов - груды развалин!
- Пусть себе перепьются, тем выгоднее для тех, кто трезв!
- Прелестная, великолепная гетманша, но она ему супруга - для представительства, а не для сердца. Мокроновский - ее адъютант!
Раздался смех.
- И как же это превосходно устроено, потому что графиня через него знает обо всем, а через нее - канцлер и воевода.
- Лучшего надзора и не надо!
- А приличия соблюдены. Гетманша собирает дань поклонения, до которого она так падка, а старик по-прежнему припрятывает у себя гурий.
- Ну, теперь уж ему мало от нее удовольствия! - прибавил другой голос.
Паклевскому захотелось увидеть лица тех, которые осмелились так отзываться о хозяевах, но прежде чем он оглянулся и разглядел что-нибудь во мраке ночи, все исчезло и разговор оборвался.
Он услышал только крики:
- Vivat Jan Kracowski!
Пора уж было идти в театр: Паклевский догадался об этом по тому, что вся толпа двинулась в ту сторону. И вот, вмешавшись в этот человеческий поток и предоставив ему свою судьбу, Паклевский поплыл вместе с другими. Люди шли такими густыми колоннами, что он, хоть и спотыкался о ступени, упасть не мог. В театре, стиснутый со всех сторон и только выставив локти, в виде защиты от неприятеля, поручик мог вдоволь налюбоваться зрелищем, какого ему не приходилось видеть никогда в жизни.
В комедии, очень живо разыгранной на французском языке, он понял только то, что какая-то хорошенькая дамочка чрезвычайно искусно обманывала своего старого мужа. Все смеялись до слез, потому что муж, к довершению всех неприятностей, был несколько раз избит палкою, а в конце концов оказался предовольным своею судьбою.
Но еще больше, чем комедия, понравился Паклевскому балет, в котором танцовщицы были так одеты, что Паклевский не верил своим глазам и несколько раз протирал их, пока убедился, что они, действительно, выделывали ногами такие штуки, какие ему не удалось бы проделать и руками. Вместе со всеми зрителями он громко аплодировал им, едва веря сам себе, что это он любовался всеми этими чудесами.
Представление продолжалось до самого ужина, но за ужином поручик не нашел уже полковницы, а очутился рядом с подкоморием Бельским, который вычислил ему все расходы на расквартирование и содержание войска - что вовсе не было особенно приятно.
Они даже чуть не повздорили, когда Бельский принялся было резко осуждать коронное войско, но их тут же примирили: заставили выпить вина и прекратить ссору.
Паклевский, почти не притронувшийся к пище, решил тотчас же после ужина, когда начнутся танцы, идти домой и оберегать свою кровать от захвата ее ротмистром. Так он и сделал, и, найдя свое ложе свободным, забаррикадировал дверь в свою комнату и лег спать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101