Жёстким условием постоя для непризнанных беженцев являлся их нежный, надёжный, регулярный уход за наркодоходягами – остроумно продуманный цикл безотходно-богоугодного, почти самоокупаемого производства (с соответствующими дотациями от конфессиональных партнёров). Однако главный («имплицитный») навар приносила руководству кирхи отлаженная спекуляция нектарами кахетинских богов.
О, этот нектар образовывал в акватории кирхи очень густую дельту, куда впадали: «Кахети», «Эрети», «Алазанская долина», «Цинандали», «Саперави», а также «Киндзмараули», «Напереули», «Ахашени», «Хванчкара», «Оджалеши», «Пиросмани»… Ничего не забыли?
Перспектив у Раи, получившей это странное прибежище, не было никаких. И не потому, что уют этого крова (где снова сшиблись лоб в лоб, нож в нож – непримиримо враждебные этносы, именно друг от друга-то и пустившиеся врассыпную с матери-родины), – не потому у Раи не было перспектив, что уют этого крова был куда менее зыбким, чем обетованное совместное благоденствие агнца и льва. Главная незадача состояла в том, что филантропическое предоставление крыши над головой являлось, по сути, аналогом укорачивания собачьего хвоста – в смысле: укорачивания по кусочкам – то есть лишь отдаляя, но не устраняя жуткий день депортации. Иногда призрачные постояльцы второго этажа, нарушая заведенный ход событий, присоединялись к потусторонним постояльцам первого – и где-то, в альтернативной инобытийности, заедино склеивали коньки от милосердной overdose.
Для тех, кто ещё цеплялся за жизнь, не оставалось ничего, кроме чуда.
В случае Раи оно сработало.
3
Она умела услужливо – как бы «лучезарно» – улыбаться. Раздольно, румяно, белозубо. И это умение (церковной администрации нравилось сияющее подтверждение её богоугодных дел) оказалось для смекалистой киевлянки индивидуальным билетиком в следующий круг забугорного рая.
А именно: невестка пастора, включённая в семейный бизнес, взялась познакомить её с молодым человеком, своим дальним родственником, который, произнося «О, Tolstoy!» – или «О, Dostoeffsky!», молитвенно закатывал глаза и словно бы впадал в транс.
Знакомство состоялось. Они, вдвоём, сидели в синих бархатных креслах за изящным буковым столиком, то есть находились именно с правильной стороны кафе «England» (на внешней стороне витрины которого значилось: «You are from the wrong side of the glass!»[]), и, почти не слыша небрежно-элегантного бренчания белоснежного фортепьяно – джазового, обманчиво-разболтанного, мощно подхлёстывающего адреналин, – довольно напряжённо цедили уже по четвёртой чашечке кофе.
Встреча завершилась с неравным счётом.
Рая влюбилась – по уши, адски, смертельно; Аад же, сравнив её поочерёдно с Наташей Ростовой, Настасьей Филипповной, Соней-проституткой и Соней-приживалкой (семьи Ростовых), – довольно-таки опечаленный несходством Раи ни с одним из притягательных образцов, – заключил: «Ты – хорошая, сильная, трудолюбивая девушка. Наша королева будет рада такой новой подданной. Я женюсь на тебе фиктивно».
4
В этом месте её биографии чётко просматривается точка выбора. (Ну, это для тех, кто в данную категорию верит.) Иными словами, с этой самой минуты оказался вполне возможным такой вариант её судьбы (схематично рисуем цепочку): формальный брак – легализация – натурализация – европейский паспорт – европейское образование – перспективная специальность – высокооплачиваемая должность – постоянное развитие всех способностей. А соблазнённый обилием чар фиктивный муж (вариант: бывший фиктивный муж) – некая изюминка этой вынужденно-прагматичной цепочки – выполняет функции весьма нетривиального любовника. Этакий Жерар Депардье из фильма «Les Valsesuses».
Красивая картинка, правда? Нам кажется, да. Как сказал классик: ветвь, полная цветов и листьев.
Но…
Она выбрала иную ветвь.
Опять же – она выбрала – это для тех, кто в такие заклинания верит: свобода выбора, воли и т. д. На наш взгляд, иная ветвь выбрала её сама.
В период, предшествовавший подаче документов (на регистрацию злокачественного новообразования), жених продолжал жить по-прежнему. Тому доказательствами были (хотя он, собственно, ничего и не скрывал) оплывшие свечи в бутылках, полная раковина немытой посуды (с явным преобладанием рюмок), книга «Misdaad en straf»[] на диване, окурки на полу – и, на письменном столе, забытые (а то и оставленные на память) кружевные женские трусики.
Она же, благословенная и отчасти даже непорочная невеста (если принять во внимание аспект сугубо онтологический), продолжала пребывать в среде международных бомжей и местных наркоманов, а именно: в закутке два метра квадратных, принципиально не разговаривая с напарницей по койке – и бурно всхлипывая по ночам в грязноватую подушку. Почему всхлипывая? А как вам нравится этот антураж – этот, с позволения сказать, пейзаж после битвы – оплывшие свечи в бутылках, полная раковина немытой посуды (с явным преобладанием рюмок) и, главное, – забытые (а то и оставленные на память) кружевные женские трусики?
И вот – звонки к маменьке в далёкий Киев, рыдания в трубку. А маменьке – нет бы напомнить дочери о фиктивной сущности её будущего брачного договора, нет бы поговорить о сияющих перспективах новой жизни на новой земле, нет бы сориентировать дочь по части образования и, кстати сказать, самоуважения – нет: красавица-мама, на свою и дочкину беду, выросла-вызрела под зловещей сенью литературы для народа, а в той изящной словесности образ женщины, жены из народа (с кем наша героиня должна была бы себя идентифицировать), – оказался надолго закреплённым в таковых картинках:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28