но все же наконец овладела собой. Я решила не уничтожать рукописи. Теперь уже я просто хотела положить ее на прежнее место. Но как-то случилось, что я невольно, стала ее читать. Пробежала страницу, перевернула, прочла еще несколько строк, и тут мои приключения внезапно так захватили меня, что чем дальше я читала, тем больше и больше хотелось читать. Я никогда так не увлекалась другими произведениями, ибо, читая книги, не могла забыть, что все в них рассказанное выдумано, а на самом деле ничего подобного не было. Эта мысль лишала книги их главной прелести. События же, которые вы изложили в своей рукописи, произошли со мною самой. Теперь они снова вставали передо мною. В каждом описании оживали истинные происшествия, и они порождали в моем уме и сердце такие сильные и многообразные ощущения, передать которые мне очень трудно. Если бы кто-нибудь увидел меня в те минуты, он не усомнился бы, что я лишилась рассудка. То я вдруг начинала смеяться, то из глаз моих непроизвольно капали слезы, – словом, я пришла в какое-то странное состояние, то самое, про какое вы как-то сказали: «Человек бросается из одной крайности в другую». (Но тогда я это не вполне поняла.)
За чтением я и не заметила, как настало утро. Я совершила омовение, прочитала намаз и ненадолго уснула. Около восьми часов проснулась и, умывшись, снова принялась за чтение. К вечеру рукопись была прочитана от начала и до конца.
Во всем сочинении мне больше всего понравилось то место, где вы сравниваете и противопоставляете добродетельных и распутных женщин. Гордость добродетельных женщин, о которой вы говорите, служит им украшением, и такие, как я, должны глубоко завидовать этой гордости. Но вместе с тем мне пришло в голову, что здесь немалое значение имеют предопределение и случай. Причиной моего падения послужило злодейство Дилавара-хана. Если бы он меня не похитил и меня не продали Ханум, не было бы всей написанной вами повести. В ту пору, то есть в детские мои годы, я не понимала, да и никак не могла бы понять, сколь постыдна та жизнь, в которую меня вовлекли; но теперь-то я это хорошо знаю и давно уже глубоко скорблю и раскаиваюсь в том, что делала когда-то. Никто мне тогда не объяснял, что я не должна этого делать, а если бы я сама заупрямилась, меня бы наказали. Я считала Ханум своей владычицей и госпожой и никогда не поступала против ее воли, а если и поступала, то тайком, чтобы избежать побоев и брани. За всю свою жизнь Ханум ни разу меня пальцем не тронула, но тем не менее я ее очень боялась.
Я стала жить так, как жили люди, среди которых я воспитывалась. В то время я совсем не задумывалась над заветами веры, да и никто, конечно, не стал бы над ними задумываться, будь он в моем положении.
Есть такие явления, которые происходят не часто, но зато тем сильнее действуют на воображение людей и повергают их в ужас. Таковы, например, грохот грома, вспышки молнии, смерч, град, землетрясение, затмение солнца или луны, голод, чума… Многие считают подобные явления знаками божьего гнева, однако я видела, как людям иногда удавалось предотвратить надвигающееся бедствие, и в то же время замечала, что от очень многих несчастий не спасали ни молитвы, ни амулеты, ни всевозможные заклинания. Такие случаи люди объясняли божьей волей или веленьем судьбы. Я толком не знала основных догматов нашей религии; учение о воздаянии и наказании тоже было мне не вполне понятно, а потому ни те, ни другие мнения не оказывали на меня большого влияния. По сути дела я тогда никакой веры не исповедовала. Я только смотрела, что делают окружающие, и старалась им подражать. Да, я в то время не была истинно верующей. Зато я очень верила в судьбу. Если я не могла чего-нибудь сделать потому, что не умела, или если какое-нибудь дело расстраивалось по моей же собственной глупости, я все валила на судьбу. Чтение персидских книг научило меня обращать жалобы к небесам, и когда рушились какие-то мои надежды или что-то повергало меня в уныние, то я к месту и не к месту жаловалась небу.
Я раб судьбы, но сам себе хозяин я настолько,
Чтоб громко поносить судьбу, когда на сердце горько.
Когда маулви-сахиб, бува Хусейни и другие старики и старухи принимались рассуждать о прежних временах, то по их словам выходило, что в старину все было гораздо лучше, чем теперь. Поэтому и я вслед за ними привыкла всегда с похвалой отзываться о былых временах и без всяких оснований поносить настоящее. Я, несчастная, не понимала самой простой истины: старики хвалили прошлое потому, что то были дни их собственной молодости и весь мир тогда казался им прекрасным. «Сам живешь – и мир живой, умер сам – и мира нет», гласит персидская пословица. Глядя на пожилых людей, молодежь перенимает их взгляды, а поскольку это заблуждение укоренилось уже давно, ныне оно стало почти всеобщим.
Достигнув совершеннолетия, я стала жить в полном довольстве, пользуясь всеми удобствами. В то время моим занятием было развлекать мужчин пением и танцами; причиной всех моих радостей и горестей были мои успехи или неуспехи на этом поприще, а также в соревновании с моими подругами. По сравнению с ними я была не очень хороша собой, но зато я была музыкальна и любила поэзию. Вот почему мне удалось их превзойти. Я заняла особое положение среди своих сверстниц, но это мне отчасти и повредило, ибо, по мере того как росла моя слава, росло и мое самомнение. Там, где другие танцовщицы брали беззастенчивостью, я сидела, словно воды в рот набрав. Например, они имели обыкновение выпрашивать подарки у каждого встречного; а мне было стыдно клянчить. Я всегда думала: «А вдруг он откажет – вот будет позор».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72