Теперь его чувства определились, но он боялся, что при переводе этих чувств в слова они снова потеряют свою определенность. Конечно, Лебедь и Березовский были симпатичными ребятами, но они тоже были русскими. Они понимали боль федоровской любви. Если честно, то нечто подобное они сами испытывали. Он совершенно не удивится, если они тоже в конце концов потеряют самообладание и обратятся к переводчику с той же самой просьбой. Чем больше говорил Федоров о своем сердечном влечении, тем более они убеждались, что этой болезнью они инфицированы коллективно.– Я прошу прощения за промедление, – сказал Гэн. Комната перед его глазами плыла и раскачивалась, как линия горизонта в пустыне. Он облокотился на запертую дверь в ванную. Она была там, всего в двух или трех сантиметрах от него.– Вы выглядите неважно, – сказал русский, теперь уже с искренним участием. Переводчик вызывал у него симпатию. – И голос у вас что-то слабый.– Не беспокойтесь, я уверен, что все будет хорошо.– Вы так бледны. А глаза у вас как будто заплаканные. Если вы действительно больны, то командиры отпустят вас на свободу. После первого аккомпаниатора они стали очень осторожны в вопросах здоровья.Гэн моргал, стараясь поставить на место раскачивающуюся мебель, но яркие полосы кушетки продолжали прыгать и кривиться в пульсирующем ритме его кровообращения. Он распрямился и повертел головой.– Ну вот, – сказал он неуверенно, – теперь все в порядке. У меня нет ни малейшего желания отсюда уходить. – Он посмотрел на солнце, светящее в высокие окна. На цветном ковре вспыхивали солнечные блики, двигались живые тени от листьев. В эту минуту, стоя рядом с русским, Гэн наконец понял, что говорила ему Кармен. Посмотрите на эту комнату! Вот занавески и светильники, вот мягкие подушки диванов, все золотое, зеленое и голубое. Действительно, кто откажется жить в такой комнате?Федоров улыбнулся и стукнул переводчика по плечу.– Ну что вы за человек! Из всех человеков человек! Ах, как я вами восхищаюсь!– Из всех человеков человек! – повторил Гэн. Славянский язык кружил ему голову, как бренди.– Тогда пойдемте и поговорим с Роксаной Косс! У меня нет времени еще раз умываться! Если не сейчас, то всю свою решимость я потеряю навсегда.Они отправились на кухню, но с таким же успехом Гэн мог идти один. В голове у него не было ни единой мысли о Федорове, ни о том, что он чувствует, ни о том, что собирается сказать. Голова Гэна была полна Кармен. Кармен, сидящая на раковине. Такой он запомнит ее навсегда. Пройдут долгие годы, но как только он подумает о ней, то тут же представит ее себе сидящей на черном мраморе, ее тяжелые башмаки зашнурованы электрическим проводом, руки упираются в прохладный камень. Разделенные на пробор волосы заложены за изящные ушки и свободно струятся по плечам. Он вспоминал ее поцелуй, ее руки, обхватившие его за шею. Но самым острым воспоминанием было ее лицо в форме сердечка, ее темно-карие глаза и подвижные брови, ее круглый ротик, который ему постоянно хотелось целовать. Господин Осокава к своим занятиям относился с легкостью. Скажешь ему сегодня слово – и назавтра он его наверняка забудет. Он сам смеялся над своими ошибками, делал пометки, ставил маленькие галочки рядом со словами, которые ему не давались. Но не такой была Кармен. Сказать что-нибудь Кармен – значило навеки впечатать это в шелковые извилины ее мозга. Она закрывала глаза и произносила слово вслух либо записывала его на бумаге, и этого было достаточно – слово навеки становилось ее собственностью. Проверять ее было не обязательно. Они неслись вперед, продирались сквозь ночь с такой скоростью, как будто за ними гналась стая волков. Она хотела всего и сразу, как можно больше. Больше слов, больше знаний. Она просила его объяснять ей правила грамматики и пунктуации. Она хотела изучить герундий, инфинитивы и причастия. В конце урока, когда от слов они уже уставали, она откидывалась на дверцу буфета в посудной кладовке и зевала.– Теперь расскажи мне о запятых, – со вздохом говорила она. Над ее головой возвышались горы тарелок, сервиз на двадцать четыре персоны, сервиз с синими кобальтовыми лентами по окружности на шестьдесят персон, каждая чашечка висит на своем собственном крючочке.– Уже поздно. Не обязательно приниматься за запятые сегодня.Она скрещивала руки на своей узкой груди и сползала по дверце на пол.– Запятые ставятся в конце предложения, – говорила она, чтобы его раззадорить, заставить себя исправлять.Гэн закрывал глаза, наклонялся вперед и опускал голову на колени. Сон – это такая страна, куда не требуется виз.– Запятые, – говорил он сквозь сон, – это паузы в предложении, они отделяют разные мысли.– Ах! – сказал Федоров. – Она разговаривает с вашим работодателем!Гэн вздрогнул, пришел в себя и понял, что Кармен рядом с ним нет, а он стоит на кухне вместе с Федоровым. До посудной кладовки оставалось не более десяти шагов. Насколько он знал, никто, кроме них двоих, туда ни разу не заглядывал. Господин Осокава и Роксана стояли рядом с раковиной. Возникало странное ощущение, что они заняты оживленной беседой, хотя оба молчали. Игнасио, Гвадалупе и Хумберто сидели здесь же, за кухонным столом, и чистили оружие: на газете перед ними лежали россыпи металлических деталей, которые они одну за другой смазывали маслом. Тибо тоже сидел за тем же столом и читал поваренную книгу.– Кажется, мне лучше прийти попозже, – сказал Федоров. – Когда она не будет так занята.Роксана Косс была, похоже, совершенно свободна. Она просто стояла, вертела в пальцах стакан и подставляла лицо солнечному свету.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117