Спальня была убрана алыми драпировками, девочки-рабыни в красных одеяниях порхали под переливы струн.
Адапа остановился в дверях как вкопанный. Иштар-умми захохотала. Музыка оборвалась, девочки остановились, и медленно-медленно, плавно, красным туманом опали края их одежд. Маленькие рабыни столпились вокруг музыкантши, не зная, что им делать. Потом все как по команде смущенно заулыбались.
– Ну, что же ты-ы! – закричала Иштар-умми, скаля молочно-белые зубы. – Что ты! Будто статуя. Или забыл меня?!
Иштар-умми села, крупные груди дрогнули. Ее круглое розовое лицо цвело. Ах, как красила ее улыбка!
– А я вот помню. Все жду, мучаюсь. Ах, как же я мучаюсь, как жду! Как по росе укатил, так вот и жду.
Она спустила на пол ноги, подошла к нему нежная, белая, покачивая бедрами, – обдала женским запахом, миртом. Сказала просто, по-детски заглядывая в глаза:
– А ведь ночь уже…
Обвила руками его шею, точно лианами горло стянула, привлекла к себе, оттолкнула. Он шевельнуться не мог. Какая-то большая, главная мысль птицей билась и никак не могла оформиться, только мучительно: «Поздно. Почему не пришла раньше, не разбудила? Почему теперь, когда гибну, с ума схожу от любви, но не ты причастна к этому, милая. Всегда будешь чужой. За что мне это, боги? Чем так провинился? Поздно, поздно! Теперь только и остается, что молиться!»
– Остается молиться, – прошептал он.
– Молись! Что– же ты, виноват передо мной? Повинись, уж я-то прощу.
Она обошла вокруг него, не отнимая плеча, змеей обвилась, словно кольца стягивала. «Ведьма!?»
– Люблю тебя, – в лицо дохнуло жарким шепотом, виноградным вином. – Хочешь, для тебя танцевать буду?
Она щелкнула пальцами, арфа отозвалась. Крылья развернулись за спиной Иштар-умми, туманные, в голубоватой дымке, а по краям – синие-синие. Глаза ее горели яростью. Адапа попятился.
– Люблю тебя. Чего тебе еще? Или о другой думаешь? Брось ее. Забудь.
Арфа струилась холодной водой меж камней. Далеко сгрудились горы, тьма обволакивала лесистые склоны, в разломах синел мрак. Наверху алели снега. Солнце падало отвесно. Мечи лучей протыкали расселины. Иштар-умми танцевала, смеялась, а глаза глядели с прищуром.
– Люблю!
Бубен вздохнул, загудел тихонько, встряхнул плеск арфы, его монисты зазвенели и оборвались.
– Люблю!
Она порывисто отвернулась от него, как от врага. Заискрилась наготой.
– Брось ее, Адапа. Слышишь?
Он не удержался, рванулся назад, закрыл дверь.
– Слышишь? Адапа! – крикнула она вслед и надрывно, истошно заверещала: – Адапа, Адапа!
Он прижался к стене. Что-то творилось с ним. Он боялся увидеть ее вновь такую – белую, в красном свете. Но дверь не открылась.
– Ты что, рехнулся? – Набу-лишир вскочил, и поддел, ногой стул. – Ты пьян, что ли?
– Нет, отец, – Адапа прислонился к колонне, скрестив на груди руки.
– Я был уверен, что мой сын сначала думает, потом говорит. – Губы Набу-лишира вытянулись в нитку, дрожали.
– Отец, ты хотел этой женитьбы, не я! – воскликнул Адапа.
– Тише! – Набу-лишир сделал страшные глаза, засопел. – Услышат еще…
– Отец, я выполнил твою волю. Тебе не в чем упрекнуть меня. Но я не могу жить с этой женщиной. Я дам ей развод.
Набу-лишир надвинулся, как туча, засипел в лицо, стуча себя указательным пальцем по лбу:
– Не понимаешь, что говоришь.
– Я решил так, – упрямо сказал Адапа. – Решать буду я! Сейчас, завтра и всегда. Отец…
– Я не хочу, чтобы стали говорить, будто сын государственного судьи – мошенник. У меня хватит сил защитить семью. Ни ее, ни нас позорить не дам.
– Я не люблю ее.
Под сводом террасы повисло молчание. Адапа был разозлен, расстроен, все плыло перед глазами. Лицо отца – размытое, багровое пятно – отодвинулось.
– Кто тебя про любовь спрашивает? – отозвался, наконец, он.
– Ты женился на моей матери, потому что любил ее. Почему у меня отнимаешь это право?
– Стало быть, – медленно произнес судья, – у тебя есть возлюбленная?
Адапу точно окатили ледяной водой.
– Отвечай, ну!
– Н-нет, – он сглотнул всухую.
Песок, мелкие камешки посыпались в пропасть, а там – тьма, небытие, ужас.
– Стало быть, нет?
Адапа молчал.
– Волчонок, – Набу-лишир усмехнулся. – Твоя жена беременна, ты забыл? У тебя нет оснований для развода.
Подул горячий ветер. Терраса, вся золотая от солнца, качнулась. Тело горело внутренним жаром, пульсировал коричневый цветок начинающейся лихорадки. Все от той же жгучей мысли; что он предал Ламассатум, черты лица его мучительно исказились. Адапа извинился и покинул террасу.
Анту-умми написала Уту-ану, что будет ждать его в местечке Шуррупак-эль-Кар, близ Дильбата. Думая о сыне, не заметила пыльной дороги, узких, кривых улочек, мощенных камнем. Отпустила повозку, улицу и до края прошла пешком, закрывая лицо шалью. Хижина пуста. К приезду Анту-умми все подготовлено; Жаровня с углями, чистые циновки. Она сидела, поджав ноги, слушая, как кров шуршит тростником и пальмовыми листьями. Смеркалось. Сумерки как река втекли в хижину.
Шуррупак-эль-Кар затихал. Послышался дробный стук копыт. Замер. Уту-ан отодвинул легкую дверь, вошел.
– Мама, – окликнул тихо.
– Милый, – отозвалась Анту-умми.
– Почему ты не зажжешь лампу?
– Жду тебя. В темноте ощущаешь, как время течет вокруг, словно сонный поток.
Он почувствовал, что она улыбается.
– Я скучал по тебе, очень скучал, мама.
Она его обняла, снова про себя отметив, что он выше нее на голову.
– Прости, что видимся так редко. Но я всегда помню о тебе. Каждую минуту моей жизни ты со мной.
В объятиях Уту-ана она расцветала. Третьего дня в начале четвертого двойного часа ночи служанка провела в ее покои юношу, сына столяра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79