– Разве чувство это можно одеть в слова, господин? Любое слово для него лишь жалкие лохмотья оборванца. Не знаю, что сказать тебе.
– Так я тебе скажу, Сара. Это – акт насилия. Любой нормальный человек избегает боли, а влюбленный бросается ей навстречу. Подойди, богиня.
Она приблизилась. Сумукан-иддин поднялся. Вода доходила ему до колен, белые струйки бежали по смуглому телу, он был возбужден.
– Иди сюда, – он протянул руку. – Вода теплая. Тебе понравится.
Сара перешагнула через бортик ванны. Сумукан-иддин сел, увлекая ее за собой, розовая ткань платья соблазнительно натянулась на бедрах и груди женщины. Он нежно, едва касаясь, целовал ее лицо.
– Я верю тебе, – шептала она. – Верю всему, что от тебя исходит. Значит, мы больны?
– Нет, Сара, – он покачал головой. – Больна ты. А со мной уже давно все кончено.
– Это неправда!
– Правда, Сара, правда. Не говори ничего. Ты хочешь быть со мной?
– Да.
– Тогда иди ко мне. Поцелуй меня, куда никто не целовал.
Сара, прильнула к нему, коснувшись губами шрама на шее. Она была гладкая, вся мокрая и блестящая, как дельфин, в белой воде плыли розовые лоскуты, словно кровь дельфина, глаза ее были слишком близко, и эти угольно-черные, слипшиеся ресницы…
Они качались на невидимых, но осязаемых волнах, вверх-вниз, и при каждом спуске вода переливалась через бортик. Вены на руках Сумукан-иддина вздулись, алмазы душили Сару. Скольжение вниз сменилось взлетом, Сара запрокинула голову и закричала. Персиянка обернулась к брату, лицо ее пылало.
После Сумукан-иддин и Сара лежали в воде, обнявшись, персиянка снова сидела на краю ванны, играла с плавающими лепестками и тихо улыбалась. Ее брат стоял в стороне, сложив на груди руки, и глаза его были черны, как полночь.
Глава 27. АДАПА СМИРЯЕТСЯ
Все-таки они остались наедине. Он не сказал бы «наконец-то», нет, он даже боялся этого. Иштар-умми сидела на ложе, длинные черные косы, как кобры, спускались вниз. Адапа затылком чувствовал ее взгляд. Налил из кувшина воды, руки дрожали мелкой дрожью. Он был растерян, расстроен, взвинчен. Возможно ли быть собой, думал он, изменяя себе в главном?
– Адапа, – окликнула Иштар-умми, – ты ничего не хочешь мне сказать?
– Что?
Он повернулся к ней.
– Не знаю, – она пожала плечами, лукаво изогнув бровь. – Что-нибудь главное.
Иштар-умми встала и, покачивая бедрами, направилась к нему. Она пахла ванилью и еще чем-то. Он глубоко вдохнул – мокрыми цветами, стеблями, иссеченными ливнем, как в ту зиму в открытой колоннаде, когда он был страшно одинок.
– Что-нибудь, что я буду помнить долго, – продолжала Иштар-умми. – Ведь теперь ты мой муж, а я – твоя жена.
Она встала на цыпочки, шепнула ему в самое ухо, он ощутил тепло ее рта:
– Мы будем вместе долго. Всегда. Пока не умрем.
Она обняла его за шею и неумело поцеловала в губы. Не закрывая глаз. Ее зрачки были, как камни, выпущенные из пращи.
– Идем, – она указала на ложе. – Тебе будет чему меня поучить. Вот увидишь, я быстро учусь.
– Не боишься?
– Нет! Чего боятся? Ты – мой муж. Я хочу доказать, что люблю тебя!
– Подожди, – пробормотал Адапа. – Я должен привыкнуть.
Она засмеялась.
– К чему?
– К тебе, – он покачал головой.
Она снова засмеялась, обнажая ряд белых, блестящих зубов.
– К тебе, Иштар-умми. К тебе.
– Поцелуй меня! – требовательно сказала она. – Поцелуй. Что я скажу отцу?
– Причем здесь он?
Иштар-умми широко раскрыла глаза. Губы ее дрогнули. На миг Адапе показалось, что она сейчас снова рассмеется. Над ним. Точно он уличный сумасшедший. Он крепко взял ее за запястье.
– Ты хочешь все сразу? Хорошо. Начинай. Я хочу увидеть тебя. Раздевайся. Прочь эти тряпки! Завтра скажешь отцу, что ты – моя жена!
Она раздевалась медленно, поднималась на цыпочки, поворачивалась, дразнила его. В свои шестнадцать лет Иштар-умми обладала телом взрослой женщины. Обнажение казалось колдовством, Адапа поддался ему. У него были женщины, но еще не приходилось взламывать дворцов.
Она была неопытна, и ему пришлось потрудиться. Опустошенный, Адапа лежал навзничь, глядя в потолок, где в вязком сумраке полз ящер со сломанным крылом. Когда Иштар-умми сказала, что покажет простыню отцу, он испытал такой приступ тоски, что сердце его едва не остановилось, несчастное, разбитое, кусочки которого только сегодня утром он собрал с таким трудом.
– Теперь я никуда не отпущу тебя и никому не отдам. Слышишь? – прошептала Иштар-умми и прижалась к нему полной, мягкой грудью. – Ты – мой. Слышишь? Мой!
Через пять минут он отвалился от нее, точно сытая пиявка. Больной ящер дополз до угла и оглянулся. У него было лицо старика-учителя, он скалил беззубый рот, кашлял и смеялся.
Молодым отвели большую комнату в нижнем этаже с узким окном, доходящим почти до полу. Слепая луна заглядывала внутрь. До противоположной стены тянулась прозрачная, нехоженая тропа, потом вставала тень дома и качались занавески, похожие на призраков. Утомленный, он не мог спать. Встал, скрестив на груди руки, смотрел на ночь.
Двор в лунном сиянии казался белым. Как-то во дворце один гвардеец, ходивший на север, рассказывал, что есть страны, где с неба падает снег. В арамейском языке не оказалось подходящего слова, и солдату пришлось искать сравнения. Все это как-то не вязалось, и он произнес чужое слово: снег. Потом Адапе снились равнины, холмы, города, обнесенные высокими стенами, статуи богов – все, весь мир, укрытый мерцающей пеленой. Но это скоро кончилось, умерла мама, и он провалился в пучину бедствий.
С тех пор как Нупты не стало, не прошло и дня, чтобы Адапа не думал о ней. Что бы ни происходило, цепь ощущений неизбежно приводила к ней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79