.. но дай ей волю, она бы посчитала единственно верным - молчание...
Однако дремучий вор, соблюдая тоже явно чужие правила, ей отвечал:
- Не сижу, а исправляюсь. Вот - товарищи начальники надо мною трудятся, трудятся, а я все думаю: да неужели я такой безнадежный? Нет, думаю, когда-нибудь исправлюсь. Что ж они зря трудятся, жалко аж их, бедненьких.
- А сколько вам лет?
- Три.
- Как это - три?!
- Таков приговор. Я ведь как - год отгуляю - три получу. Три года отгуляю - пять получу. У меня по жизни так. Сызмальства. Вот как в одиннадцать лет замели, я ловкий был, маленький, меня в форточку и запускали...
- В одиннадцать лет?! Такого маленького - и посадили?!
- Что ж поделать. Такие законы были.
- А... если бы вы жили при других законах, как вы думаете, чем бы вы смогли заняться?
- Как так - при других законах? - руки его танцевали странный танец. Какие были законны, такие и были. Законы не нам выбирать.
- Но если бы вы... уехали за границу?.. Получали бы нормальное пособие, вы и тогда бы воровали?
Вдруг он протянул ей её шариковую ручку. Это было тем более странно, что она не приближалась к нему во время разговора. Во всяком случае, не помнила, чтобы это было.
- Прощеньица прошу. Не корысти ради - во имя искусства...
"Во имя искусства! - все вспыхнуло в Алине - Безнравственное воровство, а все ж просительно, когда красиво! Быть может, так и стоит жить... красиво в каждом своем движении и шаге... красиво соответственно себе, не важно, где ты - в зоне ли, снаружи... за гранью жизни, за границей понимания цены вещей... которые крадешь у предыстории себя... и все же красиво никогда не может быть корысти ради..."
- А за границу я не поеду, - вздохнул старик и с расстановкой пояснил, - Пусть там пособия даже за безделье платят. Дело не в этом. Я родину не предам. Я русских людей люблю.
- Русских людей любите?! Но вы же их обворовываете!
- Что ж поделать, профессия такая, - убого вздохнул он.
- Какая профессия! Побойтесь Бога!
- Бога? А я в Бога не верю. Я вот бога ещё на колымском тракте молил голодно было, думал совсем помру, как я его молил!.. Не упало мне с неба хлебушка. А вот товарищ начальник меня пожалел. Пайку выделил.
- Но... есть же...
- Не верю я в бога, не верю, а в товарища начальника верю.
- Но неужели за всю вашу жизнь не было ничего, что бы натолкнуло вас на мысль, что над человеком есть, если не Бог, то хотя бы какие-то высшие начала...
- Не было ничего такого. А вот про себя если, - то со мною случай один был, - не слушая её, продолжал насмешливо юродствовать старик. - Подошла ко мне женщина на вокзале, попросила сумки постеречь, пока она за билетами сходит. Час стерег. Ничего не взял. А ведь мог бы. Сижу на её сумках и не понимаю, что со мной. Потом понял - исправляюсь. И аж потом прошибло на пороге новой жизни-то. А вот ещё - мать мою соседка попросила цветы поливать и в отпуск уехала. Ключи от квартиры отдала. А я не воспользовался. Видать не совсем я безнадежный. А соседка-то из богатых была - у неё в доме сушеный крокодил был. Вы не знаете, сколько сушеный крокодил на рынке стоит?
Вопросов больше не было. Фома тоже молчал.
"Какой-то фантастический лунарий, - отчаянно твердила Алина про себя, - и это тоже жизнь?.. Что за проблемы в его жизни, что за проблемы воровать или не воровать. При чем здесь я?.. Вся жизнь моя и смерть? Красиво ли, искусства ли ради - я, умирающая, та, которой осталось всего ничего - вдруг опускаюсь в эту смрадную помойку?! Но что-то я же здесь нашла! А разве было бы красивей, когда б я как щенок, пытающийся оторвать свой хвост, гонялась бы за собственной болезнью, пытаясь оторвать её от тела?..
- Ну хорошо, - сказал майор Правдухин, - Поговорили, теперь я экскурсию проведу. И повел из кабинета начальства, где происходила встреча, по четко распланированному пространству.
Они молча смотрели на одноэтажные бараки, отштукатуренные бледно-желтые, на длинные ряды нар, покрытых черными одеялами, и старались не вглядываться в сумрачные лица. Но одно лицо, не лицо, а лик святой с картины Нестерова, поразило своим прозрачно-неприкаянным взглядом.
- Кто это? - спросила тихо Алина.
- А... это наш художник. Окромя кисточки и стакана ничего в руках держать не умеет.
- А почему же он здесь?
- Жена в третий раз за алименты посадила. Вот и попал за рецидив в "строгий". На год. И это в такие времена, когда кругом киллеры рыскают - да за алименты. До чего женщины жестокие!
"Ничего себе, до чего же проста мужская правда, - думала Алина, в ответ. - Не рожают, не кормят, вообще не при чем, а вот жизнь им подай, и плевать, какого этой женщине вынянчить, выкормить, вырастить. А быть может, она и не хуже его как человек, может, тоже хотела бы пить, рисовать... да инстинкт материнства и совесть ей не позволяют... Не жестоко ли жить: вот так - не при чем?
- ...Как подумаешь, какие жестокие!.. - продолжал Правдухин о своей правде. - Вот, возьмите картинку на память. Церкви рисует. Он всегда у нас церкви рисует. Как будто святой. Краски у нас тут не положено держать. Так он комбижир, что в столовой выдают, со штукатуркой и с землей смешивал. Вот и решился я режим нарушить - сам ему все необходимое для рисования, на свои кровные, закупаю. Да и хозяин смотрит на это сквозь пальцы. Он художников любит.
- Помнится, мелькала информация, как один разбойник-убийца, по деревням грабил и семьи вырезал, тоже церкви, распятия и Христа рисовал, вздохнула Анна.
- А кто ж церкви не любит? Права не имеет не любить!..
Кирилл не любил ходить в церкви. Но когда узнал, что Алина уехала, почувствовал, как ужас охватил его: за все его существо и существование. И было такое чувство, что она уже умерла. И все умерли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133