Мещерский часто вспоминал потом: как странно, что Зверева впервые заговорила с ними именно о Кастро, то есть о человеке, у которого все в прошлом. Не было ли в этом какого странного знака, предопределения судьбы? Вообще весь тот их самый первый разговор — вроде бы ни о чем — был сложной криптограммой.
В нем можно было найти ключ ко многому из того, что случилось в этом доме позже. Ключ… Но кто мог это предположить в тот солнечный день бабьего лета, когда они, словно школьники, замерли перед этой женщиной — нет, не в восхищении даже, а в каком-то странном смятении духа. Потому что словно само время, все знаменитые события, люди, даты, по которым будут вспоминать наш уходящий век, приветствовали их в лице этого загадочного, точно сфинкс, существа: Великой, Несравненной, Божественной Марины.
Когда она повернулась так, что лучи солнца упали ей на лицо, стало ясно, что между фотографиями на стене и ею лежат годы. Черты ее выразительного, изящной лепки лица несколько расплылись. Время не пощадило щек и уголков глаз, прочертило складки у губ, утяжелило подбородок. Время оставило свой отпечаток и на фигуре: теперь уже не только крупной, а весьма крупной, если не сказать больше. Но глаза ее остались прежними — огромными, серо-голубыми, взглянешь — и голова закружится. И от всего ее лица веяло теперь таким царственным покоем, довольством и безмятежностью, что невольно хотелось остаться подле этой женщины навсегда: тут надежно, безопасно. Тут — тихая гавань.
Зверева протянула им руку, и они, так же как и все эти на фотографиях — актеры, принцы, министры, депутаты, заокеанские миллионеры, партийные деятели, — сочли этот жест за величайшую милость.
— Как славно, что вы, Сереженька, навестили нас, — молвила она, подводя их к дивану. — Очень рада познакомиться с вашим другом. Боюсь, я застала вас врасплох своим приглашением, нарушила ваши планы на отпуск.
— Да что вы! — Мещерский взмахнул рукой, словно отсекая нечто кощунственное. — Мы так благодарны вам за приглашение.
— Это глупое письмо… Не знаю, почему я его написала. Елена Александровна — мой духовный вожатый, к ней я всегда обращаюсь со всеми своими болячками. Что-то на меня накатило, и я его написала. А собственно…
— Мы поняли, что вас что-то тревожит, сон лишь проявление…
— Не напоминайте мне о нем. Выставить себя такой слабонервной дурочкой, — Зверева откинулась на спинку дивана. — Я забыла об этом сне через пять минут после того, как отправила письмо. Обычный кошмар, и надо же — я хватаю конверт и доставляю хлопоты таким приятным молодым людям.
— Да какие хлопоты! У вас тут так красиво. Мы никогда бы не выбрались в такое приволье. И вы, вы сами, ваш дом…
Но, Марина Ивановна, нам бы хотелось узнать причину, если она.., если мы хоть чем-то можем помочь вам, то…
— Причины нет, — быстро перебила его певица. — Я же сказала, Сереженька, это просто непростительный промах с моей стороны. Прихоть дурного тона. Меня ничто не тревожит, ничто не беспокоит. Напротив, я давно не была так счастлива, как сейчас.
— Значит, вас не от кого охранять? Вам ничто не доставляет неприятностей? — спросил молчавший досель Кравченко.
— Нет, — Зверева взглянула на него с улыбкой.
— Какая жалость.
— Почему?
" — Я бы многое отдал, чтобы вас от чего-нибудь да защитить. — Кравченко оглянулся по сторонам. — Увы, тут даже осы не летают. Осень.
Зверева засмеялась.
— Вот и права поговорка: дурной сон до обеда — к хорошей компании. Честное слово, я теперь даже рада, что все так вышло. Решено, вы — наши гости, пока вам тут не наскучит. Я с ребятками своими — видите, какая у меня большая дружная семья — думаю пожить тут недельки три.
Ну, Петя, может быть, уедет раньше, у него дела в фирме.
А мы… Агахан сказал, что вы вчера видели какого-то несчастного на шоссе? Его убили? — Вопрос был задан со спокойным любопытством.
— Да, милиция говорит, что знает, кто убийца. Шабашники, что дачи строят на том берегу, повздорили.
— У одного с головой не все в порядке, — соврал Кравченко.
— Жестокость, варварство. Каждый день по телевизору — убийства, какие-то.., разборки. Между кем? В Чечне заложников берут, торгуют людьми точно скотом. — Зверева передернула полными плечами. — Неудивительно, что снятся кошмары. А музыка, которую транслируют? Все эти бездарные концерты, оглушающий шум вместо мелодии? Пошлость. Кстати, вы в Москве не видели таких плакатов — я на Садовом из машины видела, — водку рекламируют. На них бутылка, а рядом скрипка и что-то там о чистоте… А еще мне Гриша рассказывал, есть водка «Петр Ильич Чайковский». Ее пьют и закусывают луком с селедкой, — она провела рукой по глазам. — Здесь ужасно все изменилось за эти годы.
Мещерский отметил, как легко она перескакивает в разговоре с предмета на предмет: и снова слова были не важны, только голос. В этот момент стеклянная дверь отворилась и с террасы вошел Андрей Шипов.
— Я вас жду-жду, а вы вот где, оказывается. Пойдемте на озеро, погода — чудо. Димка с Егором пошли на корт.
Звали болеть за них.
Кравченко украдкой разглядывал эту пару. Муж и жена. Скорее стареющая львица и ее подрастающий львенок. Кстати, тянет он на мужа-то? Вон белобрысая барышня за столом что-то там о кастратах загнула. Чушь, конечно, но… Он скользнул по фигуре Шипова — цыпленочек: хрупкие косточки, тонкие ручки, плечики как гардеробная вешалка — в пажи такому. А этот… Чем он ее привлек, интересно? Голосом? Или тем, что ему на двадцать пять меньше, чем ей? Ну, она, конечно, на свои пятьдесят не тянет — кожу вон подтянула, накрасилась, ухоженная, холеная. Для чего так себя холить?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23