Видать, были и в деревне у него сердечные какие дела до войны, но годы оставили на сердце и в душе такие шрамы, что места ничему сердечному не осталось. Как-то раз встретился случайно Александр Максимович с женщиной одной, даже шаги оба замедлили, глазами только зацепились, но так и прошли мимо, ничего друг дружке не сказавши. Много уж и лет прошло, как новое лихолетье настало: страна и жизнь перестроились, а деревня вновь обезлюдела. Кто был никем, тот стал новым русским, бизнесменом или бандитом-рэкетиром. Сергей в областном городе с образованием-то хорошим, что дали ему родители его, завёл себе магазин, деньги большие у него завелись. Только в один из дней вернулся Сергей в деревню совсем бледный и трясётся весь, как в падучей, отцу ничего не сказал, как тот ни допытывался. А дня через три подъехали к дому эти самые рэкетиры за долгами сына Васильева - Сергея, всё на машинах импортных, глянуть-то на этих бандитов - и то, прости Господи, оторопь возьмёт. Всё, что было у Василия Ивановича, отдал он бандитам за сына своего, а что не хватило - вынужден был взять в кассе колхозной, решил, как продаст, что можно, из своих семейных запасов, так в кассу деньги и вернёт, а вернуть-то и не успел, как налоговики, а потом и следователь какой-то из прокуратуры Василия в оборот и взяли. Только люди они хорошие оказались, спасибо им, в тюрьму не посадили. Даже до суда дело не довели, потому как вернул долг Василий Иванович с помощью друга своего, Александра Максимовича. Всё, что можно было, продали друзья старые, и вернули долг в кассу. Только с председателева места ушёл Василий Иванович безвозвратно. Оно и старый стал, пора и уходить было. Месяца два ходил Василий Иванович, как потерянный, а как-то к вечеру зашёл в холостяцкую избу друга своего, посидели недолго, больше молчали. Напоследок-то Василий только и сказал: "Прожили ведь мы с тобой, Саша, жизнь-то. Доволен ли ты?" С этими словами и ушёл домой, не получив ответа. А утром Прасковья прибежала к Максимычу сама не своя: "Саня, помер ведь Василий-то мой, совсем мёртвый лежит". Хоронили Василия Ивановича всей деревней, никто не выл, не причитал, Прасковья тоже молча за гробом шла, слёзы свои глотая. Памятник деревянный смастерил Александр Максимович, а на табличке красным по белому написал каллиграфически чётко, печатными буквами: "Курочкин Василий Иванович...Родился...Умер...ВОТ И ВСЁ!",- что означало, стало быть, что выполнил человек свой долг перед Богом и людьми и прошёл всей дороженькой, что Судьба ему отмерила.
К заключению своего рассказа слова Петру Николаевичу давались всё труднее (ещё бы: запасы в моём "дипломате" убавились более, чем вдвое). Но той малости, что не доставало в его рассказе, подсказало мне моё воображение. Нюра только, супруга Петра Николаевича, дотоле молчавшая, добавила, что Прасковья в тоске своей Василия Ивановича пережила недолго, через полгода свезли и её на погост. Сына их, Сергея, на похоронах отца - Василия Ивановича и матери Прасковьи, никто не видел, знать, дела его в городе опять пошли хорошо да с прибылью.
Я подхватил совсем занемогшего Петра Николаевича и проводил его к постели в уютной тихой их спаленке, а сам отправился досыпать остатки ночи в приготовленное мне место на сеновале.
Перед отъездом из Ильинского я ещё раз побывал на кладбище, постоял и на могиле Василия Ивановича у скромного деревянного памятника, помолчал, вслушиваясь в нескончаемо-печальный берёзовый шум, и отправился своей дорогой, той, что отмерила мне моя Судьба.

1 2 3