Ты ведь не хочешь, чтоб пришла хана твоей родине. Ради нее живешь, работаешь, ешь ради нее, спишь - поддерживаешь силы, чтобы утром снова встать и начать жертвовать себе Родине. Отдаешь себя целиком. А взамен этого получаешь колоссальное количество энергии. Просто чувствуешь высокие состояния, чувствуешь, как сквозь тебя идут энергетические потоки. Просыпаешься и чувствуешь себя сильным. Понимаешь, что пришел на землю не абы зачем, а горы ворочать. И ворочаешь, что самое главное. А суть в том, чтобы верить. Верить в то, что горы нужно ворочать. Верить в то, что это возможно. И в то, что никто иной, кроме тебя, этого не сделает. И вот тогда это сделаешь именно ты. У тебя будет обжигающее желание. Даже сильнее, чем желание секса, желание нежности и любви. Намного сильнее. А правильные алгоритмы Бог подсказывает тому, кто верит. Давайте за веру, господа.
Они звякнули бокалами, рассмеялись. Выпили секундно. Хорошо у них началось, без сучка, но с задоринкой.
- Я тебя уважаю, - задумчиво сказал Коба Адику. - Только ты ведь, брат, лопухнулся.
- А что оставалось делать? - весело спросил Адик. - Я неправильно начал?
- Со мной правильно, - флегматично ответил Коба. - А так нет.
- А я не начинал, - парировал Адик. - Они сами мне объявили.
- И то верно, - подтвердил Нап. - Я ведь тоже обычно не начинал. Они начинали. Дай, думаем, всей кодлой его заборем. Ан нет, братцы, больше кодла - веселее замес. Ничего у дураков не выходило, ничего.
- Ну а потом вышло, - заметил Коба, нахрустывая огурчиком.
- А неважно, - улыбнулся Нап. - Какая разница, чем там кончилась? Жизнь вообще одним кончается. Куда важнее, что в этой жизни происходило.
- Давайте за полноту жизни? - предложил Адик, сдвигая емкости.
Они выпили за полноту жизни, и за Аустерлиц, и за аншлюс, и смерть собакам-бухаринцам. Затем подумали и выпили за отвагу. Они пили за бескрайние равнины Руси, за чистую арийскую кровь и за лучший на планете город Париж. Они пили за алгоритмы, за желание и еще раз за веру. А затем опять за чью-то смерть. То ли жидов, то ли подкулачников. А может быть, лживой суки из франзузского МИДа. А может, поганцев из Интернационала. А может, за смерть недостаточно честных и определенно предвзятых гуманистов-историков.
Наклюкались, короче, в дымину.
- С вами есть о чем пить, - усмехнулся Адик. - Здорово, конечно, что вы родились.
- Еще бы, - пробурчал Коба.
- Мы ведь не друзья? - уточнил Нап.
- Разумеется, не друзья, - подтвердил Адик. - И не товарищи, не приятили, не кореша-собутыльники. Мы куда ближе друг другу, чем это называется словом друг. И не думаю, что нам с вами нужны приятели.
- А я своих корешков под корешок изводиол, - поделился Коба. - Чтоб чуяли, кто есть кто в государстве. Правильно делал, а?
- Ну как сказать, - задумался Нап. - Не знаю я, как сказать...
- Уважая вас, мужики, - признавался Адик. - Сволочи вы, мужики. Оба. И я такой же. Но должна сволочь кого-то любить? Вот вас, козлов, и люблю. Бескорыстно. И очень сильно. Правда, ребята.
Адик плакал. Открыто, не стесняясь, без зажимов и лишних слов. Нап приобнял нетоварища и ласково потрепал по загривку. Коба щурился, а в глазах светилось понимание, спокойствие и любовь. Не к людям, правда, любовь - чего их, людей, любить? С любовью к людям быстро намаешься, устанешь и загрустишь. А вот мир любить надобно. Мало кто испытывает нежные чувства к миру, мало кто говорит ему ласковые слова, мало кто думает о нем и заботится. А мир настолько одинок, что всегда ответит взаимностью. И когда мир отдается - тогда все и начинается. Вот поэтому надлежит любить мир, шептать ему нежности и делится сочуственным пониманием. Надо жить только ради него. Вот тогда и наступает гармония.
Адик успокоился, вздохнул, извинительно улыбнулся. Коба зыркал на него отеческим оком: ничего, мол, все хорошо. Нап тихонько блевал в углу. Проблевался и сразу повеселел. Стал насвистывать провансальские песенки и играться со своей треуголкой. Подбрасывал ее в воздух и ловил, как большой веселый котенок. Адик между тем помахивал хвостиком. Коба интимно мурлыкал и добродушно урчал. Они казались домашними и ничуть не злыми. Подумаешь, умять за завтраком баночку консервированных евреев. Подумаешь, умыть мордочку в крестьянской крови. Или коготком поцарапать Землю, оставив на ней безусловный след пребывания. Или разыграться на поляне и лапкой удавить Польшу. Подумаешь, свинтить голову мышке-шалунье. Это ведь игра. И если глупая мышка не оживает, это ее проблемы. Как можно осуждать такую грациозную и ласковую игру?
Господи, как мурлыкал Коба! Как свернулся клубочком Нап, и какие вкусные сны видел под утро Адик! Как им было хорошо, простым, понятным, естественным. И как затуманивался их взор, когда люди возводили напраслину.
...Что есть истина?
"Так что же?" - криво усмехнулся Понтий Пилат, предчувствуя ответы на все вопросы.
Он-то знал.
Для начала было истинным выжить.
- Тра-та-та, - бесновался крупнокалиберный.
Из порушенного дома отвечали одиночными. Ах ты, сучье гнездо, подумал Пилат. Ах вы траханые полудурки, козлы, нелюди. Убью, убью, убью на х.., и никто не судья. Всех убью, и детишек порвем в куски, и женщины по кругу пойдут. Если, конечно, эти козлы держат там детишек и женщин.
- Херачь по черному ходу, твою мать! - орал центурион рядовому.
Всех покрошу, думал молодой тогда еще Понтий. Мертвые людишки-мудишки заполнили собой сад. И наши, и ненаши, и непонятно чьи. Истекающие кровью или уже истекшие.
- Пора, ребята, - сказал центурион.
И ребята двинули.
Сад стоял тихий. Ребята побежали к мертвому дому. Сквозь кусты и деревья, мимо неживых, по вытоптанной траве.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52