Снобизм душит, что ж вы хотите.
Я засмеялась.
— Знаете что? — сказал Воронцов. — Вам еще не надоело глотать туман? Лично я им уже досыта наелся.
— А я напротив — что-то проголодалась.
— Вот и отлично, — произнес он. — Как вы посмотрите на то, если я приглашу вас на обед в один маленький, но вполне приличный ресторанчик? Ничего, что я так бесцеремонно, а? — задал он второй вопрос, не дожидаясь, пока я отвечу на первый.
Я улыбнулась и кивнула…
* * *
— Давай перейдем на «ты».
Я взглянула на сверкнувшего своей неотразимой белозубой улыбкой Воронцова и, взяв со стола бокал с мартини, медленно выговорила:
— Ну что ж, Саша… давай. Откровенно говоря, мне как-то не по себе обращаться к тебе на «вы».
— А, внешность не располагает? — усмехнулся он. — Выгляжу молодо? Да я не такой уже и молодой: двадцать семь лет все-таки.
— На два года младше меня, — грустно сказала я.
Он опустил глаза, скользнув по моим пальцам, и я, перехватив этот взгляд, добавила:
— Нет… не замужем. Обручальное кольцо можешь не искать.
— Странно, — произнес он, глядя не на меня, а на огромное зеркало напротив нас, — такая красивая женщина — и не замужем. Впрочем, это к лучшему.
Я невольно скосила глаза на зеркало, в которое он смотрел: да, в самом деле — красива. И если не присматриваться — еще очень молода. Гораздо моложе своих лет.
Мне всегда говорили, что я особенно хороша в гневе, когда сверкают глаза, пылают щеки, а рот кривится в яростной чувственной гримасе. Но сейчас гневаться не было ни причины, ни смысла, и я просто улыбнулась, сознавая, что Саша прав, что я действительно красивая женщина, что чудо как хороша и при этом — к лучшему — не замужем, и сказала:
— Спасибо.
Кажется, это прозвучало с ощутимой долей иронии, потому что Воронцов склонил голову чуть набок, чем окончательно умилил меня, став похожим на ученика старших классов, глядящего на учительницу, любящую ставить пятерки просто так. За красивые глазки.
В этот самый момент неподалеку от нас расположился вальяжный и весьма внушительных габаритов господин со столь же основательной стильной небритостью a la Роман Аркадьевич Абрамович, в дорогом пиджаке, с неизменным мобильником возле уха, в который он вальяжно выговаривал неторопливые короткие слова, синхронно что-то пережевывая.
К нему не приблизился, а просто-таки подбежал официант и, пританцовывая от усердия, начал совать тому меню. Господин не глядя ткнул в развернутую перед ним библию чревоугодника (то бишь упомянутое меню, толщиной своей мало чем уступающее священной книге — ресторан-то солидный) и продолжил на секунду прерванный разговор.
Воронцов оглянулся на господина и как-то странно посмотрел на меня: в его больших миндалевидных глазах промелькнуло что-то похожее на легкую тревогу.
Несмотря на то что толстяк был увлечен беседой, он заметил мгновенный взгляд Воронцова и на несколько секунд замолчал. На его широком лице, как жирное пятно на белой скатерти, расплылось недоумение.
Потом он поднялся и тяжелыми шагами вышел из зала.
Надо сказать, что в ресторане было два зала — один побольше, второй поменьше, и отделены они были друг от друга массивными колоннами под мрамор и тяжелыми бархатными темно-красными занавесями. Так что из того зала, где сидели мы, не было видно, кто находится во втором зале.
— Это что, твой хороший знакомый? — тихо спросила я и тут же пожалела о своих словах, потому что на лице Александра проступила бледность.
— Хороший… — пробормотал он, комкая салфетку, а потом усилием воли вернул себе спокойствие и добавил: — Я предпочел бы знакомиться с такими людьми где-нибудь этак на кладбище. Прочитать надпись на надгробной плите и сказать: очень приятно познакомиться.
— Извини.
— А за что ты извиняешься? Извиняться надо не тебе… а… да чего там, — он махнул рукой и стал наливать еще мартини. Но тут рука его дрогнула, и немного напитка пролилось на бордовую, приятного глубокого оттенка скатерть.
Я, повинуясь какому-то бессознательному импульсу, повернула голову и увидела господина, самое упоминание о котором было так неприятно ему. На багровой бульдожьей физиономии последнего плавало неопределенное выражение ошеломленности и одновременно накатывало бешенство. По всей видимости, оно-то и комкало лоб господина гоблина массивными складками, попеременно то горизонтальными, то вертикальными.
За размашисто шагающим боссом едва поспевал плотный парень с незамысловатым лицом телохранителя средней руки, с большей охотой и профессионализмом выполнявшего бы обязанности вышибалы, кидалы или мелкого рэкетира.
За руку он держал стройную девушку в дорогом вечернем платье, элегантную, со сложной прической, оттеняющей аристократически бледное, красивое, хоть и несколько вульгарное лицо.
Она была явно испугана, потому что пыталась вырваться, а ее губы кривились от злости и страха, а в глазах метался приглушенный огонек ярости:
— Ты, козел… пусти ты, Боря!
Воронцов повернул голову, и тут же его взгляд уперся в массивный живот своего недоброжелателя, плотно обтянутый превосходным однобортным пиджаком, застегнутым на все четыре пуговицы.
Боря остановился у нашего столика, свирепо глянул на оскорбленно выпрямившегося Воронцова, чьи губы побледнели от напряжения, внушительно помолчал несколько секунд, многозначительно зацепив брюхом спинку стула, и пренебрежительно выговорил:
— Я же велел тебе, козлу, не тереться тут, ублюдку! Или ты не сечешь темы, крот паленый?
У него оказался сочный, богатого тембра низкий голос. Тяжелые, уверенные слова — я видела — буквально приплюснули беднягу Воронцова к стулу, и — уверена — он почувствовал, что обычно бойкий язык не слушается его, а в ногах вот-вот начнется предательская дрожь.
1 2 3 4 5 6 7