Необычайно впечатлительная и робкая семнадцатилетняя девушка, выросшая в монастырском интернате и пережившая глубокий шок после нападения насильника, не отважилась как следует рассмотреть Чессмэна. Остановившись в двух шагах от "форда", она затравленно обернулась к инспектору в поисках защиты и тихо проговорила: "Да, я думаю, это он. Я его узнала".
Почти так же проходила очная ставка и с другой потерпевшей, двадцатисемилетней Региной Джонсон. Две недели назад она попала в руки "Красного фонаря", когда вместе со своим приятелем отправилась на вечернюю прогулку в район окрестных холмов.
После того, как Гузен ей объявил, что "Красный фонарь" схвачен и уже опознан одной из жертв, она, не колеблясь, сказала: "Да, думаю, что это он".
Правда, в ночь преступления при описании внешности бандита она давала не столь уверенные показания и даже сомневалась, сможет ли его узнать: ночь была очень темная, к тому же преступник повязал лицо платком, да и сильный страх мешал его разглядеть.
Тем не менее ее последнее показание было воспринято следствием как доказательство.
Когда Чессмэн и после этих ночных очных ставок не выказал готовности в чем-либо признаваться, он тем самым лишил себя "хорошего" отношения инспектора Гузена. Дальнейшие допросы проходили уже в не в служебном кабинете, а в маленькой комнате без окон, с низким потолком и к тому же с тремя большими радиаторами центрального отопления, которые включались на полную мощность. Через час меняя друг друга, Чессмэна допрашивали Гузен и еще трое сотрудников уголовной полиции. Все это время в комнате стояла жара, доходившая до шестидесяти градусов. Так как одни радиаторы не могли поддерживать такую температуру, под потолком включали четыре прожектора, лучи которых были сосредоточены на том месте, где сидел Чессмэн. Инспектор Гузен и задающий вопросы помощник располагались в неосвещенной части комнаты и освежались прохладительными напитками.
Впрочем, с Чессмэном они обращались корректно: не били, не топтали ногами, не использовали каких-либо средств воздействия на психику. Позже они могли с чистой совестью присягнуть на суде, что не применяли насильственных методов, чтобы заставить Чессмэна признаться. Какова была температура во время допросов, как освещалась комната и сколько часов ежедневно длился допрос - об этом судья их не спрашивал, да и в уголовно-процессуальном кодексе на этот счет никаких указаний нет.
Гузен и его люди могли не утруждать себя жестокими приемами, обычно используемыми американскими полицейскими при подобных допросах. Пытка, которую они применили к Чессмэну, до сих пор действовала безотказно. Допрашиваемый рано или поздно понимал, чего от него хотят, или же, сломленный, вешался в собственной камере.
Обе возможности устраивали Гузена, поскольку самоубийство в глазах общественности тоже являлось своеобразным признанием вины.
На третий день следствия, после шестидесятичасового допроса, в течение которого Чессмэн не смог поспать больше двух часов подряд, он сделал требуемое признание.
"Да, я - "Красный фонарь"! Только отвяжитесь от меня!" - крикнул он Гузену. Покорно ответил односложными "да" и "нет" на все вопросы, заданные ему повторно, специально для записи признания на магнитофон. Но подробно не описал совершенные им преступления. Отказался он и подписать протокол допроса, подготовленный Гузеном, в котором все приписанные ему преступления "Красного фонаря" были представлены во всех деталях. Несмотря на это, уголовная полиция в тот же день сообщила прессе, что изнасилования были совершены Чессмэном и он во всем полностью признался. Общественность была успокоена, а авторитет правящей партии накануне начинающейся предвыборной борьбы - восстановлен.
Процесс "Штат Калифорния против Кэрила Чессмэна" начался 29 апреля 1948 года в отделанном дубом зале заседаний Верховного окружного суда Лос-Анджелеса. Помещение, рассчитанное на двести человек, было заполнено едва наполовину. Дело Чессмэна тогда еще не стало мировой сенсацией, и о нем знали только в Калифорнии. Его "преступления" затерялись в водовороте повседневной суеты или же были отодвинуты на задний план новыми. Злоумышленник, поджегший за последние две недели многие киностудии в Голливуде, послевоенные события в Европе, многочисленные разводы кинозвезд - вот что было в центре внимания газет и журналов. Процесс не обещал чего-нибудь неожиданного. Пресса, как о решенном деле, говорила о смертном приговоре Чессмэну еще до того, как прокурор подготовил обвинительное заключение. В такой атмосфере, с соблюдением всех необходимых формальностей, началось слушание дела.
"Дамы и господа! Суд идет!" - выкрикнул в зал секретарь суда и подал знак присутствующим подняться со своих мест. Семенящими шагами вошел судья Чарльз В. Фрике, маленький невзрачный человек в очках без оправы на остром носу. Ему было уже под семьдесят, и он слыл одним из умнейших судей Калифорнии. Преступники, дела которых он разбирал, боялись его и считали самым строгим и безжалостным судьей в стране. Никто в Соединенных Штатах не вынес столько смертных приговоров, сколько это сделал Чарльз Фрике.
"Заседание открыто!" - опять прокричал секретарь присутствующим, когда Фрике взобрался на помост, и скупым жестом дал понять, что нужно сесть и прекратить разговоры.
В зал вызвали обвиняемого. Судья Фрике зачитал анкетные данные Чессмэна и затем обратился к подсудимому:
- Кэрил Чессмэн, вы ознакомлены с обвинением, выдвинутым против вас?
- Да, ваша честь, - ответил Чессмэн с почтительной сдержанностью, которую в качестве тактического приема выработали у него предыдущие судимости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88