В овражках развесил марлевые шторки туман. Рождавшиеся в округе звуки истирались о туман, казались далекими и смутными. По тропке, ведущей к колку, где на ночь припарковались комбайны, шел человек и радовался - и начинающемуся /дню, который обещал быть таким же славным, как вчерашний и позавчерашний, и приглушенным туманом звукам, по которым путник определил, что еще ни одна машина не вышла на полосу и что шум именно его комбайна первым вознесет благовест народившемуся благополучному утру.
Радовался человек, полнил себя мыслями о предстоящей работе, еще не коснувшись, уже ощущал в ладонях рубчатую податливость штурвала, чувствовал под ногами жесткую качку тяжелого степного корабля, плывущего по бескрайнему полю. И в радости своей, в мечтах о том, что нынче распечатает на косовице вторую тысячу гектаров, не вдруг уразумел, что произошло. Да и не удивительно. Происшедшее так же трудно было постичь, как трудно поверить в сегодняшнюю бестюмощность близкого друга, которого только несколько часов назад оставил полным сил и здоровья.
За эти несколько часов произошло...
Как охарактеризовать случившееся за эти несколько часов? То, что, уходя, он оставил "десяткой" - жаткой ЖВН-10, уже не было ею. Сохранился металлический остов, а все, что поддалось ножу, было изрезано. Ремни, оба полотна... в общем - все.
Какое-то время человек не мог пошевелиться. Он стоял и завороженно глядел на это, такие вязавшееся с отменным утром, со спелым добрым хлебом безобразие.
И чем дольше он глядел, тем туже наливался жаркой, безысходной яростью. Он догадывался, кто совершил безрассудное, не ложившееся в сознание дело.
Человек любил машины за мощь, за покорность и разумность. Малейшая неисправность, посторонний шум в механизме настораживали его, вызывали болезненную реакцию. Уважение к машине граничило в нем с уважением к человеку. Сейчас он мысленно проходил путь, которым прошло существо, орудовавшее ночью с его "десяткой", пытался проникнуть в суть, руководившую поступками этого существа, и ему становилось страшно. Жуть ослабляла ярость и наконец сделала человека почти спокойным. Он покачал головой и присел возле покалеченной жатки. Водянистый холодок проникал сквозь утренний, еще не напитавшийся пылью комбинезон и вершил свою благость. Теперь человеку уже не хотелось куда-то бежать, кому-то на что-то жаловаться, кого-то в чем-то убеждать. Теперь он жил двумя разными, не зависящими одна от другой жизнями.
Одна из них была в сегодняшнем дне, другая как бы вернулась во вчерашний. Та, которая обитала сегодня, трезво и тщательно прикидывала, где взять, как доставить к комбайну все нужное для ремонта и сколько продлится ремонт, а та, которая вернулась во вчера, до мелочей восстанавливала события и колола подробностями, которые в иной обстановке прошли бы незамеченными.
...На площади в три тысячи двести гектаров косовицу начали трое. Начали в один час. Через несколько дней Иван Андреевич Мишенин, тот самый, который сейчас стоял перед изуродованной жаткой, уложил валки на первой тысяче гектаров.
У тех двоих дела шли несравненно хуже. Вчера на полосу приехал Александр Гаврилович, * управляющий Яснополянским отделением. Последил некоторое время за машинами, прикинул что-то, а вечером сказал коротко и ясно:
- Иван Андреевич здесь один управится, а ты, Дмитрий Степанович, и ты, Александр Августович, - на обмолот.
Одному из двух на обмолот идти почему-то не захотелось. Он отчаянно спорил, а когда управляющий непреклонно подытожил: "Здесь у нас не собрание, чтобы прения разводить", засопел и угрюмо поглядел на Ивана Андреевича.
Вспоминая этот взгляд, Мишенин уже не догадывался, а знал, чьих рук ночное варначество.
Так и сказал управляющему, едва переступил порог его кабинета:
- Поехали, посмотри, что этот гад мне подстроил!
С ремонтом в оденку, пожалуй, и не уложишься.
- Почему думаешь, что - он?
- Кроме - некому.
- Ну, знаешь, по догадке у нас не наказывают.
* * *
Как дальше? Дальше был прокурор, было расследование. Преступника вроде бы и установили, а вроде бы и нет.
И, как следствие, наш с Иваном Андреевичем разговор о деле трехлетней давности. Но именно оно, быльем поросшее варварство, послужило исходным материалом для главки, которую с полным основанием можно назвать:
ПРАВО НА ОТЛИЧИЕ
Разговор у нас завязался как-то сразу и протекал довольно непринужденно. Хотя и с паузами: невдалеке возится со своим комбайном Михаил Кузган, и Иван Андреевич (он сейчас исполняет обязанности бригадира)
делит внимание между нами двоими. Иногда поднимается, шагает крупно и уже на ходу громогласно советует:
- Да не лезь ты в муфту. Ее регулировать - на полдня хватит. Тягу надо укоротить.
- Чего ты пилой мусолишь. В кузню сходи, отруби!
Чувствуется, что недостаточная поспешность комбайнера его раздражает. Забирает деталь, широко шагает в кузницу. Через несколько минут возвращается.
- Держи. Перед тем, как гайку наворачивать, на точиле обсмурыгай.
И ко мне с деловитым извинением:
- Вы уж не обижайтесь, я по-быстрому.
Мудруют люди у хворой машины, а мне на них смотреть любо. Вспоминаются слова Алексея Ивановича Булаха, совхозного директора: "Не может Мишенин терпеть, когда что-нибудь спрохвальца делается, обязательно встрянет. И до тех пор возиться будет, пока не наладит". Все правильно. Через двадцать семь (это я точно засек) минут заскрипела суставами железная колымага, дернулась неуклюже и поползла, поползла, оставляя в пыли глубокие косые вмятины. А Андрей Иванович уже любовно:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12