- Я уйду от тебя.
- Куда? - насмешливо сощурился Витек. - Ты же раб!
И все-таки Ромка совершил, говоря современным юридическим языком, попытку ухода. И вляпался - на него тут же выскочили трое пацанов из местной "чесальной" группировки, окружили, вытряхнули из карманов деньги и с хохотом послали Ромку в "пятый угол".
"Пятый угол" - испытание серьезное. Ромка это знал, ощерился, зашипел, забряцал проволочными кандалами, в ответ ребята только засмеялись. В "пятом угле" могут обработать так, что синим станешь, а потом тебя, синенького, красивого, словно баклажан, бросят в какой-нибудь ящик и отволокут на свалку, - это Ромка знал хорошо. Из "пятого угла" не вырваться, и Ромка приготовился к худшему, сжался в комок, снова зашипел.
Но "худшее" не состоялось - в круг вихрем ворвался Витек Кононов, ловким ударом подсек одного из "чесальщиков", потом тычком в ухо свалил на землю второго, а оставшийся на ногах третий в одиночку "пятого угла" устроить никак не мог, да и налет Витька произвел на него ошеломляющее впечатление, "чесальщик" плаксиво завопил "дяденька-а-а", развернулся на сто восемьдесят градусов и дал деру. Витек подхватил Ромку за руку, поднимая с земли, - Ромку случайно зацепил один из падающих "чесальщиков", проговорил беззлобно, хотя и жестко:
- Пошли, дурак!
Когда свернули за угол ближайшей палатки, Витек остановился, ткнул пальцем Ромке в грудь.
- Еще раз смоешься от меня, выручать больше не буду. Понял?
Через тридцать минут Ромка под неусыпным присмотром Витька Кононова уже сидел на земле, показывал людям свои ноги, украшенные проволочными кандалами и призывно тянул руку, требуя, чтобы ее "позолотили". И люди "золотили": бедность и убогость у нас всегда одарялись щедро.
Вечером Ромка первый раз попробовал водки. Оказалось - гадость, непонятно, за что ее так любит мать, от водки у него кругом пошла голова, по телу растеклось тепло, а ноги сделались чужими. Такими чужими, что Ромка не мог даже ими шевельнуть. И узнавал их только по браслетам.
Браслеты он не снимал - Витек не велел, да и сам хорошо понимал, что без браслетов подавать ему будут много меньше. А это значит, что и жизнь будет хуже.
К осени денег стали давать больше - люди вернулись из отпусков, народу на рынке начало толпиться больше, желающих "позолотить" ручку и тем самым вроде бы получить отступного также сделалось больше. Продукты среди подаяний были тоже, но меньше, и от них Ромка теперь не отказывался.
Как-то Витек привел в подвал еще одного паренька - лет семи, тонкошеего, темнолицего, кадыкастого, похожего на жердь.
- Принимай, раб, в свои покои! - приказал Ромке.
Ромка обиженно поджал губы: появление еще одного человека на узком жизненном пространстве ему не понравилось, и он отвернулся к стене. Витек не стал залезать Ромке в душу - не хочет общаться, не надо. А Ромка в этот момент лежал и решал: пора ему возвращаться домой или не пора? Тем более что уже надвигаются холода и на рынке свободно, как прежде, греясь на солнышке и кайфуя, уже не посидишь. Пусть теперь Витек поклянчит деньги с этим кадыкастым. Что вдвоем, что по одному, они много не наберут. Это Ромка знал точно. Он это даже проверил. Они с Витьком становились на базаре в рядок и "бомбили", Ромка всегда набирал больше денег. Во много раз больше в пять, а то и в шесть раз...
А с этим кадыкастым Витек каши не сварит - кадыкастый наберет денег еще меньше, чем Витек.
Через два дня он ушел, благополучно перевалил через щитовой железный забор, неровным кольцом вставший вокруг рынка, побежал домой, погромыхивая браслетами, одолел на одном дыхании три квартала, удивляясь тому, что здесь, в городе, даже воздух и тот иной, чем на рынке, радуясь свободе, тому, что не надо будет "чужому дяде" собирать деньги, все денежки он теперь станет брать себе, пронесся еще два квартала и остановился неожиданно вспомнил, как его била мать.
Ромка насупился, губы у него задрожали, загорелое, дочерна пропеченное личико сделалось старческим, но в следующий миг он одолел себя и двинулся дальше.
Дверь в квартиру оказалась открыта - значит, мать была дома. Ромка, стараясь не производить ни одного звука - главное, чтобы браслеты не забренчали, - вошел, поморщился от гадкого застойного духа, пропитавшего стены - даже в подвале такого духа не было, они там с Витьком каждое утро мылись, часто принимали душ (имелось в подвале и такое место), - заглянул вначале на кухню, потом в комнату.
Мать лежала на старой железной кровати, запрокинув голову и сложив руки на груди крестом, будто мертвая. Ромка вначале и подумал, что она мертвая, но мать шевельнулась, трубно вздохнула, побулькала чем-то в горле и опять затихла.
Губы Ромки задергались. Не от жалости к матери, не от радости, что он ее увидел, - от злости. Он подумал, что неплохо бы найти в квартире осколок разбитой бутылки и всадить ей в горло поглубже. Он поискал глазами по полу - не найдется ли где такого, но осколка подходящего не нашлось, и Ромкина злость угасла.
Он понял, что дома ему делать нечего, да и нет у него дома - мать, как проснется, снова выпорет его, а потом привяжет проволокой к ножке стола либо просто-напросто пришибет табуреткой.
Рот у него задергался сильнее. Мать вновь трубно вздохнула, зашевелилась, Ромка еще раз поискал глазами бутылочный осколок, - раньше их было много, а сейчас нет, видать, мать в кои-то веки убралась, разочарованно вздохнул и ушел.
Рот у него продолжал обиженно дергаться, в животе возникло тупое, тяжелое жжение, будто вместо хлеба он съел кусок глины, на глаза наполз влажный туман.
Он тихо, едва волоча ноги, побрел на рынок, к Витьку Кононову, который, наверное, уже обыскался его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69