Ответишь на них честно, получишь еще столько же. Будешь врать — повернусь и уйду, да еще мадам нажалуюсь, что ты неумеха! И она тебя проучит!
Конечно, последние мои слова выглядели настоящим шантажом, но у меня просто не было никакой возможности добиться от нее чего—нибудь путного.
— Ладно, — хмуро сказала она, — спрашивайте, господин хороший. Только времени у вас немного. Через четверть часа горничная в дверь стучать будет, намекать: или освобождай, или плати еще. А как тогда с моими деньгами будет?
— Не волнуйся, получишь все сполна. В убытке не окажешься. Скажи лучше, откуда у тебя это платье?
— Посетитель принес.
— Какой посетитель?
— Он часто захаживает. Странный такой. Приходит совсем поздно вечером, в залу не заходит, его горничная сразу ко мне в комнату проводит. Он лампу не разрешает зажигать. И знаешь, что интересно? Я ему даже рада бываю.
— Это почему же?
— Потому, что когда бы он ни пришел, после него я засыпаю и просыпаюсь только утром. Никто меня больше не трогает — он за ночь платит. А утром его никогда не бывает.
«Интересно, а мог ли это быть Ефиманов?» — подумала я.
— Как он выглядел, Люба?
— Среднего роста, худой, а руки большие, — она задумалась. — Не богат, скорее бедствует — белье у него несвежее.
— Лет около пятидесяти? — я спросила наугад, так как на Ефиманова этот тип совсем не был похож. Не будет статский советник даже из-за сокрытия собственной личности носить несвежее исподнее. Не к лицу ему такое.
— Нет, вроде, помоложе будет. Около сорока.
— Лыс?
— Не сказала бы. Проплешина имеется, но это если только на ощупь. А волосы не то седые, не то пегие — в темноте не разобрать. Выпить любит. Всегда в номер с бутылкой вина приходит, хоть посетителям и не полагается с собой носить — в буфете покупать надо. От этого заведению польза, да и нам барыши. И знаешь еще чего? Я от него всегда с больной головой просыпалась. Вроде и мужик невидный, а без сил от него каждый раз валилась. К чему бы это?
Но я не оставляла надежды узнать о попечителе больше.
— Люба, приходил ли сюда, не к тебе, к какой—нибудь другой девушке, Григорий Сергеевич Ефиманов — старый, маленького роста, со шрамом на левом виске. Он был попечителем института.
— Этот, которого убили? Знаю я его. Ко мне не приходил. Он к мадам иногда приходил.
В дверь постучались, и тоненький голос горничной спросил:
— Любушка, ты там еще не закончила с молодым кавалером?
Разозлившись, что нам мешают, я громко крикнула:
— Не мешайте, в накладе не останетесь!
— Ну, хорошо, хорошо, — раздался голос за дверью. — Я ведь просто так, мадам узнать велели.
Дробные шаги постепенно стихли вдали, а я вытащила еще одну купюру и протянула ее Любе.
— Держи, — сказала я, — а то я тебя совсем утомил. Вроде как тот, о котором ты говорила.
Она проворно спрятала деньги в чулок и потянулась.
— А теперь не хочешь поваляться, миленький? — спросила она. — А то все спрашиваешь, да спрашиваешь. Ты, наверное, студент, они все такие любопытные. Хотя нет, не студент, потому что деньги у тебя есть. Да и не в мундир одет. Кто ты?
— Так, человек один, — ответила я. — А хочешь, Любаша, я тебе часы подарю? Красивые часы, луковичкой, на золотой цепочке.
— Давай! — загорелась она. — Мне часы нужны. Буду по ним кавалеров принимать, и время отсчитывать. Как засидятся — в шею. Очень полезная вещь.
Люба потянулась было за часами, но я остановила ее.
— Посиди вот так, посмотри какие они красивые, спокойно посиди, не отводи взгляд. Ты чувствуешь, как веки твои тяжелеют, руки теплеют, становятся горячими и ватными, и ты вся расслабленная, не можешь двинуть даже мизинцем.
Я качала часами на цепочке перед глазами моей визави, а она все глубже и глубже погружалась в гипнотическое состояние.
— Люба, ты слышишь меня?
— Да, — ответила она безжизненным голосом.
— Что делал с тобой человек с пегими волосами?
— Он поил меня сладким вином, а потом мне становилось горячо и весело. Я не замечала, что он сутул и некрасив — он был для меня самым лучшим на свете.
— Что было дальше?
— Он зажигал пахучие палочки, становился на колени напротив меня и молился на странном языке.
— Ты можешь вспомнить что—нибудь из того, что он говорил?
— Крусификсус мортуус эт сепультус десендит ад инферос тертия дье рессурексит эмортуис, — это была явная латынь, исковерканная необразованным произношением.
— Он не называл своего имени?
— Нет, не называл. Когда он заканчивал молиться, то ложился со мной в постель, долго не давал мне спать, и лишь под утро я засыпала.
— Все хорошо, а сейчас, Люба, на счет «три» ты проснешься, и ничего не будешь помнить из нашего разговора. Раз, два…
Я не успела сказать «три», дверь с треском распахнулась, в комнату влетела мадам со шрамом:
— Наконец-то я вспомнила твое лицо! Мерзавка! Институтка! — она схватила меня за волосы, и мужской парик остался в ее руках. — Тимофей! Хватай ее! У меня честное заведение, и я не позволю…
— Три! — закричала я. — Люба, проснись!
С этими словами девушка встрепенулась и начала протирать глаза.
— Что? Где? Ой, мадам, а мы тут с Евгением…
— Дура! — заорала на нее мадам Блох. — Не можешь отличить кто перед тобой? Ты разве в штаны ей не лазила? Она же женщина! Проверять нас пришла! Что ты ей наговорила?
В это время швейцар Тимофей крепко держал меня за запястья, а я вырывалась из последних сил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75