Ты, знаю, пить не будешь. Зять твой на это дело падкий, это ты верно сказал, любит приложиться. Но я понял, понял... Хоть и не силком его к себе затаскивал, а предупрежу, чтоб не ходил. По старой дружбе.
- Друзьями мы с тобой никогда не были, - осадил его Тихойванов.
- Ну, нет так нет, - легко согласился Георгий. - Я, правду сказать, никудышный товарищ был. А почему, знаешь? Слишком хромоту свою переживал, злость да зависть к вам, здоровым, заедала. Кабы не это, у меня, может, вся жизнь по-другому сложилась бы. Это сейчас мудрости поприбавилось...
Тихойванов присел на шаткий стул, осмотрелся. Взгляд его задержался на длинной, узкой вазе с пыльным бумажным цветком, прикрученным к проволочному стеблю.
- Что смотришь? - издали заметил Волонтир. - У вас, кажется, такая же была? Она, ваза-то, довоенная еще, но не ваша, ты не сомневайся. Я ее днями на свалке подобрал. Жиреть люди стали, такое добро выбрасывают. А мне она приглянулась, взял на память.
- На память?
- Ну да. До войны такие в каждом доме были. Как посмотрю на нее, время то вспоминаю, молодость свою. - Он хмыкнул и покачал головой. Помнишь, как меня Митька до крови избил? Да что спрашивать, помнишь, конечно. Я ведь тогда влюбленным ходил в эту... ну, Нинку-то Щетинникову. Смешно... К брату ревновал. Он с ней тогда амуры крутил, любился до войны. А меня завидки брали. Люто завидовал, ох, люто! Господи, думал, ну почему у меня, а не у него нога увечная, почему?! - Волонтир замолчал, искоса посмотрел на гостя. - Неприятно тебе слушать? Ты скажи, если что...
Тихойванов промолчал.
- Да... так вот я и говорю: смотрю на вазу эту и жизнь свою непутевую вспоминаю, ребят наших дворовых. Мало нас осталось: ты, да я, да мы с тобой. Ну, Нинка еще... Хорошие хлопцы были, а, Федор?
- Хорошие, да не все, - сухо откликнулся Федор Константинович.
Волонтир поставил чайник на огонь.
- Знал, что упрекнешь. - Он подошел к дивану, но не сел, а втиснулся между диваном и этажеркой, от чего слоники, стоявшие на верхней полке, пошатнулись. - Съеду я отсюда, Федор, в другой город съеду. - Он пощупал карман рубашки, вынул оттуда мятую пачку "Севера", но она была пустой, и Волонтир смял ее совсем, отбросил в угол. - Думал, доживу свой век здесь, да невмоготу стало, уеду.
- Может, это и к лучшему.
- Ты б хоть поинтересовался почему?
- Неинтересно.
- А я все же скажу. Причина, Федя, в том, что надоело мне косые взгляды ловить. - Настроение Волонтира резко упало. - Жестокий ты человек, пойми, что в такой срок любую вину простить можно, а ты без всякой моей вины волком смотришь. Спросить, за что - не ответишь. Меня вон в сорок девятом привлекали, дело завели, как на пособника, а какой из меня пособник, если мне тогда пятнадцать всего стукнуло? Как завели, так и прикрыли, чист я оказался - и юридически, и с любых других сторон. Я это к чему, Федор? К тому, что не ответчик я за брата и не хочу, чтоб вину его мне приписывали.
- Не пойму, зачем ты мне все это говоришь?
- Не поймешь? - с сомнением спросил Волонтир, изучающе глядя на гостя. - Ну, пусть... Не понимаешь - мое, значит, счастье. Одно тебе честно скажу, ты уж не обижайся: страшно мне с тобой встречаться.
- Это почему же?
- Пострадавший ты от войны человек, а того понять не хочешь, что и я пострадал, может, еще пуще твоего пострадал. Думаешь, легко мне было кошмары эти видеть?
- Ну, ты! Говори, да не заговаривайся. Не мое дело навоз с твоей совести счищать. Я воевал с немцем, а ты с братцем служил ему...
- Вот-вот, - перебил Волонтир. - Выходит, не ошибся я. Таким, как ты, твердолобым, сроков давности не существует. Ничего вам не докажешь. Ты, наверно, до сих пор войну эту проклятую во сне видишь. Потому и боюсь я тебя, таких, как ты, боюсь. У вас, у пострадавших, свой закон - закон мести.
- Совести, а не мести. - Тихойванов поднялся со стула. - Все, поговорили - хватит. Пойду я. А насчет Игоря имей в виду: не оставишь парня, я с тобой иначе говорить буду.
Волонтир, понурившись, пошел вместе с ним к двери, но в прихожей остановился.
- Постой, Федор. - Он нерешительно коснулся рукава его пальто. Сказать тебе хотел. Давно. Еще когда ты с фронта вернулся, да все не решался...
- Ну, говори, - полуобернулся к нему Тихойванов.
- Ты, конечно, относись ко мне как хочешь, я не в обиде, ко всему привык, но не верь, если что... не верь, если на меня наговаривать тебе станут...
- Кто? - не понял Федор Константинович.
- Я ведь и сегодня думал, что Нинка тебе натрепалась...
Свет падал на Волонтира сзади, и лица его не было видно.
Несколько дней спустя Тихойванов пошел к соседке. Он не придал большого значения разговору с Волонтиром, счел его неудачной и ненужной попыткой спустя четыре десятка лет выяснить отношения, но последняя фраза заинтриговала его, и он пожалел, что не расспросил подробнее.
С Щетинниковой они жили в одной коммунальной квартире, но общались мало. Первые годы отношения с соседкой поддерживала жена, после ее смерти - сестра и дочь. Сам Федор Константинович всего несколько раз обращался к ней с просьбой присмотреть за Тамарой на время своих отлучек, а последние восемь лет, после того как перешел жить к сестре, практически с ней не виделся.
Нина Ивановна болела, но приняла его охотно и совсем не удивилась, когда он вкратце передал ей свой разговор с Георгием. Она даже не спросила, чего он, собственно, ждет от нее, что хочет услышать, только покачала головой и, накрыв его руку своей сухой старушечьей ладонью, усадила на край кровати.
- Не знаю, как и сказать тебе, Федя, - начала она. - Путаная это история, туман один, а у тебя и без того жизнь нелегкая, уж я знаю. Ты когда на фронт-то ушел?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71