Тут на крыльце её волки и подхватили - в клочья. Сожрали и ушли.
Одинокая жизнь приучила Татьяну ничего не бояться и всегда стоять за себя. Сейчас она спокойно прикинула: раньше волков тут не видали, пока ещё не зима, нечего им у жилья делать. А если уж пришли, так не за ней, а за коровой. В этом случае лучше собакой откупиться. И Татьяна выпнула визжащего Барбоску со двора. Никакие волки его не схватили, пес помчался в деревню.
Набегает и вернется, решила она, оставив калитку приоткрытой. Возвратясь в дом, отряхнула с волос и телогрейки быстро тающие хлопья, плотно задвинула засов и только теперь почувствовала страх. Нельзя было оставлять калитку незапертой. Но выйти снова на двор не решилась.
Вспомнилась недавняя жуткая история - невдалеке, у Покойницкой пещеры, убили двух парней и девушку. Девушка, говорят, вся была исполосована - не узнать. В деревне говорили, что это сделали киношники, снимавшие у пещеры фильм, их за это всех арестовали. Но ближний сосед, дед Ермохин, твердил, что рысь-людоедка, видать, похозяйничала. Он там был и видел следы когтей на бревнах и всюду. А баки, понятно, доказывали - вогулка.
Татьяна разделась и легла. Сон не шел. Торопливо тукали ходики, шуршали по углам тараканы, но эти знакомые звуки не отгоняли беспричинную боязнь. В тиши мерещился легкий скрип, тихие голоса. Так страшно бывало только в детстве, когда она жила ещё с мамой и оставалась одна. То ли шутя, то ли всерьез мать научила тогда заклинанию против нечистой силы. Надо взять ухват, стукнуть три раза и сказать... Что же сказать-то?
Откинула тяжелое ватное одеяло и, путаясь в длинной рубахе, прошлепала на кухню, включила свет. Сойдя с пестрых половиков на гладкий крашеный пол перед печью, заподжимала по-птичьи пальцы босых ног. Быстро схватила гладкое древко ухвата, громко, аж зазвенело в буфете, брякнула торцом в пол.
Тук, тук, тук
Не тяни, анчутка, рук!
Забоду тебя рогам...
Захрестю тебя...
Ткнув несколько раз перед собой ухватом, Татьяна остановилась, беспомощно оглядываясь, ища подсказки. Она забыла матушкин заговор. Слова вертелись на языке, но складывались как-то не так.
Крестом закрестю,
Рогом забоду...
Наверное, это очень смешно. Бабе четвертый десяток, а она скачет в одной рубахе и детские считалочки рассказывает.
Бросила к печке ухват, села на табуретку к столу, уставилась в ситцевую оконную занавеску. Тихо позвякивало стекло. Татьяна прислушалась. Словно тонкой льдинкой постукивает. Может, от мороза? Окно было особое, без переплета, в обеих рамах по цельному стеклу: для света и просто из прихоти - на двор лучше смотреть. Отстранив занавеску, Татьяна приникла к стеклу. Оно отпотело, и ничего толком нельзя было различить в мутном сумраке. Ладонью стерла холодную сырость и обмерла...
С той стороны почти вплотную приблизилось мертвое, иссохшее лицо. Татьяна медленно попятилась, чувствуя, как съеживается от страха кожа, словно тело в ужасе пытается сжаться в меленький, невидимый комочек, спрятаться само в себя. Все вокруг замедлилось: маятник ползал по стене, роняя редкие капли щелчков, занавеска невесомо плыла вдоль окна, запахивая ночное видение.
И так же медленно темное костяное лицо давило на стекло. Татьяна чувствовала, как оно прогибается, потрескивая. Хрусткие трещины побежали во все стороны, острые треугольные лезвия посыпались меж рам, с треском и звоном лопнуло второе, внутреннее, стекло. Взвихрился морозный пар, окатив босые ноги, влетел в дом холод, впорхнули снежные рыхлые хлопья, обтаивая на лету. И среди морозного облака возник темный череп, в упор глядя красно светящимися зрачками. Содранный с виска треугольный лоскут кожи висел, полуприкрывая левую глазницу, нижняя челюсть колыхалась, словно на резинках, раскрывая черный провал рта с неровными желтыми зубами.
Мертвец через подоконник вползал на кухонный стол. Осколки стекла под его животом отвратительно скрипели и скрежетали. Он тянул к Татьяне длинную лапу с шевелящимися когтистыми пальцами.
Позади у неё была печь, и здесь она нашарила старый кухонный нож, которым щепала растопочный лучинник. Держа рукоять обеими руками, Татьяна шагнула вперед и с размаха всадила щербатый нож в спину распластавшейся на столе мумии. Тупое темное лезвие туго, как в деревяшку, вонзилось в вытертые кожаные узоры. Татьяна выпустила рукоять, нож остался торчать. Мертвец уперся руками в стол, приподнялся, повел каменной головой, отыскивая жертву взглядом. Увидел. Шарообразные тускло-желтые глаза разгорались кровавым внутренним светом. Быстро, в несколько резких движений, пришелец спрыгнул на пол, не обращая внимания на нож, по-прежнему торчавший в спине.
Как была, босиком и в одной рубахе, она метнулась к двери, сбросила крюк, выбежала в сени. Захлопнула, прижала дверь спиной, упираясь босыми ногами в ледяной пол. Дверь дернулась от удара. Татьяна прижала её плотней. Бешеные удары с той стороны сыпались один за другим.
- Господи, - шептала она, - спаси, Господи, только спаси, Господи...
В кромешной темноте тесных сеней на ощупь накинула стальной язык на замочную петлю. Только сам замок остался в доме...
Размеренные крепкие толчки продолжались. Она понимала, что рано или поздно, изнемогая от холода, уступит, и чудовищный гость вонзит ей в горло кривые когти. Надо было в промежутке между ударами нащупать засов наружных дверей, отодвинуть его и выбежать во двор. Там возле коровьей хлевушки стоят вилы...
"А вдруг не успею?" - испугалась она, и даже дурнота подступила к горлу. Тут же мощный удар отбросил её в глубь сеней. Татьяна кинулась во двор, зашарила в темноте, нащупывая засов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11