За ним последует весь косяк. Вот он уж недалеко от края.
Андрей-Фиалка испуганно отскакивает с его пути. Нет зверя страшней и опасней взбесившегося косячьего жеребца.
Нет силы, могущей остановить сокрушительный бег табуна.
Еще несколько секунд - и косяк снова умчится. Навстречу гнедому жеребцу подскакивает цыган. Прямо с лошади он прыгает в табун, на несколько мгновений исчезает среди столпившихся лошадей. Но вот он очутился верхом на гнедом жеребце, визжит, взмахивает маузером и изо всех сил бьет косячего в левую скулу. Гнедой вскидывается направо и почти висит над обрывом. Дядя Паша Алаверды дважды стреляет ему в затылок. Жеребец взвивается и в конвульсиях летит под кручу вместе с цыганом.
Лошади лавой прыгают в воду и, борясь с яростным течением, плывут на китайский берег.
Я вижу, как одну жеребую кобылку закрутило течением и отнесло. Она растерялась вовсе. Выбиваясь из сил, она пытается плыть против течения. В лихорадочном напряжении она выбрасывает передние ноги из воды, точно пытается "взять галопом". Но вскоре она обессилела, и голова ее медленно погружается в воду. Она выныривает и скрывается вновь, и вновь показывается и опять исчезает.
Я вижу ее огромные оскаленные зубы. Она ни за что "не сообразит", что ее спасение - плыть по течению и пристать к берегу. Ее губит "власть стада".
Когда она исчезла совсем, я оглянулся. Андрей-Фиалка стоит рядом и понуро сопит. Потом поднимает на меня глаза и мычит злобно:
- А и дура-мама...
Я спрашиваю:
- Пропал цыган?
Не отвечая, Андрей-Фиалка стегает лошадь и с кручи прыгает в воду. Цыган остался невредим. Оказалось, он прыгнул раньше, чем рухнул жеребец, и заполз под обрыв.
Андрей-Фиалка злится на него за то, что цыган с ним сегодня необычайно предупредителен и услужлив.
Я снова в Харбине. Власти "оказывают активное содействие" советской комиссии, разыскивающей угнанный мною табун, - это теперь. А два дня тому назад, когда лошадей еще не погрузили на английский пароход, они, власти, "любезно" доказывали Советскому правительству, что кража лошадей "совсем невероятный факт".
Вечером приехал Артемий и притащил с собой "поэта" - высокого серенького гимназиста из харбинской гимназии. Завербовал в отряд.
- Человек энтиресный. Душевный, - рекомендует он.
Я молча вглядываюсь в "поэта". Гимназист смущен, но "заставляет себя" быть развязным.
- Господин начальник, - хрипловато философствует он, - религия есть единственное спасение тонкости человеческой души. Пусть Бога нет, но без религии душа костенеет. Как люди могут управляться без религии? Во имя спасения религии...
Я перебиваю его:
- Вас мне не нужно.
Артемий вступается за него.
- Стишки составляет из своей головы, - добавляет он.
Гимназист высказывает новый мотив:
- Вы делаете преступление перед русской литературой.
- Гм?
- Одного из представителей ее вы лишаете возможности побывать на "большом деле" и описать потом свои ощущения.
- А вы разве знаете, зачем вы мне нужны?
Артемий решительно трясет головой. Гимназист в недоумении. Я объясняю:
- Мы идем воровать.
- Так вот я! - восклицает гимназист.
- А убить вы согласны? - из любопытства пытаю я его.
Гимназист делает обиженное лицо и высокопарно заявляет:
- Животное я не могу убить. А человека... ге... Вот курицу зарезать не могу. А человека... ге-ге...
- Я, в общем, прямо скажу, объясняю всем одинаково. Мол, "за веру поработать придется", - оправдывается Артемий.
Гимназист вызывает во мне какое-то любопытство, и я, притворяясь, что поверил ему, одобрительно соглашаюсь:
- А человека, значит, ге-ге? Это вы молодец. Курицу вы никак, а человека, значит, ге-ге. Ловко, ловко! Мне такие очень нужны.
Гимназист протягивает мне руку, но я не замечаю.
Они выходят. Артемий задержался у дверей, мнется и сообщает степенным, верующим голоском:
- Отказала долго жить вам, - и добавляет: - Марина Федоровна.
- Разве? - невольно вскрикиваю я.
Меня почему-то испугала ее смерть, хотя я и знал, что она обречена.
Когда Артемий переплыл с ней через Аргунь на лодке, я издали посмотрел на ее меловое лицо. Я не могу ошибиться: на это у меня очень наметан глаз.
Артемий выходит на цыпочках, мгновенно потеряв мужицкую тяжесть своей походки.
Дверь он закрывает медленно и бесшумно.
Вчера встретил того английского морского офицера. Равняясь со мной, он берет под козырек, желая показать, что он считает меня равным себе.
Какая честь! Я, славянский офицер, могу поздравить себя с тем, что этот "сын Альбиона", эта выстуканная подошва, снизошел до меня.
Великодушно он говорит мне:
- Я очень люблю Россию. До войны мой отец вложил в русскую промышленность три четверти своего капитала. Я бесконечно люблю Россию, но вам надо было родиться англичанином.
Улыбаясь, я отвечаю дерзостью:
- Охотно верю, что ловкие конокрады составят честь вашей нации.
Он покорно глотает эту пилюлю и хочет узнать, как идет подготовка к рейду.
- Как обстоят ваши дела?
Я уклоняюсь от разговора и отвечаю, как истый славянин:
- Дела - слава богу.
Он отчаливает несолоно хлебавши.
Все готово к началу. Сегодня Артемий и Андрей-Фиалка отправили на пограничные бакалейки весь наш шанцевый инструмент. Люди и лошади отобраны мной самим. И то и другое - "цвет", "сливки". Люди - контрабандисты, воры и убийцы, те, кого выхаркнула большевистская Россия. Кони - полудикие, монгольские звери, затавренные советским клеймом.
И я начальник.
Вечером я уеду в "Колодцы", а потом на бакалейки.
Все готово. К чему? Может быть, да и наверное, к моей смерти. Пусть будет так. Я не верю в Бога, но у меня молитвенное настроение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32