Порой он сухо и сдержанно говорил этим фуриям: вы слишком много о себе понимаете. И его неожиданный, словно вдруг из глубочайших и неведомых недр явившийся тон пугал нахальных, но не совсем потерявших страх Божий продавщиц. Сироткин раздувался от гордости, с детским неистовством радовался, видя их испуг.
С отцом в доме жила его сестра, старая дева, и по этому поводу Сироткин говаривал: дом полнится голосами. Так он шутил, заслоняясь от опасной мысли, что отец, может статься, чувствует себя одиноким, всеми покинутым человеком, так он творил иллюзию, что стены дома будто бы оглашаются звонкими, веселыми голосами, и создавал у непосвященных впечатление, что между этими стенами едва ли не дети резвятся с утра до вечера, празднуя жизнь в стране беззаботных и беспечальных. Сироткину и хотелось, чтобы отец с тетушкой в какой-то мере действительно впали в детство, не чувствовали, что их сосуществование покрывают трещины разногласий, и не думали о возможности другой жизни. А когда замечал, что отец и тетушка, то ли его молитвами, то ли силой собственных убеждений, живут мирно и дружно, он возносил над ними умильную и немного меланхолическую улыбку мудреца, залюбовавшегося детской невинностью.
Иного рода, вопросительная, самодовольная, отрицающая, улыбка блуждала на губах Сироткина, когда он размышлял о жизни отца, брошенной его сыновьей неблагодарностью прозябать на заметно оскудевшей груди маленькой матери-родины. Но он не видел нужды думать, что сам отец считает свою жизнь загубленной. Старик, похоже, предпочитал не высовываться из скромности, к которой его обязывало положение почти деревенского жителя (городишко ведь был что-то совсем не больше землицы под ногтем ребенка), и вполне довольствовался ролью полного сельского интеллигента, даже, правду сказать, всю жизнь принимал эту роль за некую незаслуженную награду, дар небес. Другое дело, что на старости лет у него и не осталось ничего, кроме напыщенной и раздутой гордости за былое учительство, кроме радости, что в каждом втором встречном на улице узнает своего воспитанника, и трогательной надежды, что бывшие его ученики, ныне убеленные сединами главы семейств, начальники и спившиеся доходяги, с плачем пойдут за его гробом.
В особенности потому не нравилось Сироткину бывать в родительском доме, что отец был человеком с убеждениями и отстаивал их тем более горячо и воинственно, что сам не всегда до конца понимал их содержание. Однако по отношению к сыну они у него складывались довольно-таки определенно и незыблемо: он считал своего отпрыска личностью аморальной, деградирующей, беспринципной; собственно, самое большое интеллектуальное и идеологическое удовлетворение он находил в заявлении, что и личности уже никакой нет, а есть "персональный хлам", едва ли законно присваивающий себе право именоваться его сыном. Естественно, между ними то и дело взвивались и долгим, душераздирающим воплем кукарекали красные петушки раздора, в силу чрезмерного употребления, впрочем, достигшие уже какого-то обрядового, стилизованного облика. Бытовало такое мнение: старик - истинный патриот, большой умелец в любви к отечеству. И это всегда давало ему козырные преимущества в разногласиях с сыном. У патриота голос твердый, суждения и приговоры уверенные, ему всегда есть что сказать, и представить другого человека существом бесхребетным и никчемным, обществу бесполезным, для него не труд, а все равно что высморкаться.
Но в этот приезд в родные пенаты Сироткина окрыляла вера, что тайные нити связали его, преуспевающего бизнесмена, с Ксенией, заслуживающей лучшей доли, чем быть женой непризнанного гения. То обстоятельство, что они давно знали друг друга, не исключало возможности новых отношений, ведь достаточно новыми глазами взглянуть на то, что кажется привычным. Тогда, на смотровой площадке, он открылся ей с новой стороны и она была поражена до глубины души, это так, видел он, как вытянулось ее красивое свежее лицо и как дрожали ее пальчики. Но Сироткин, сверх меры обеспеченный горьким опытом прошлого и солидным капитальцем на будущее (если не отберет государство), хотел выступать человеком бывалым и прозорливым и потому не заглядывал пока далеко, пробудившийся интерес стал у него интересом к жизни вообще, а не направленным именно на Ксению. Разумеется, любопытно, куда заведет ее потрясение, и сладко грезить, как насладилась бы его душа, влюбись в него Ксения, но смешно думать, будто он ждет этого, как мальчишка, ищет страсти, как юноша.
Сидя в запущенном саду, который в детстве был для него источником и местом действия таинственных явлений, Сироткин гадал, что означает для него это внезапное и до некоторой степени болезненное пробуждение интереса к жизни. Вряд ли разрыв с фирмой "Звездочеты" и возвращение в тусклый круг недавнего прошлого, к заботам, которые разве что с большой долей условности можно назвать литературными. К прошлому нет возврата. Если у него отнимут не только честно заработанные деньги (а вероятие такого исхода читается, ей-богу, читается в глазах проклятого Фрумкина!), но и самую возможность зарабатывать их свободно и предприимчиво, он предпочтет смерть возвращению в прежнее убожество. В России же все возможно. Поэтому он готов к смерти. Из этого следует, что на карту поставлено все; поставлена и сама жизнь, а отсюда обостренный интерес к ней, интерес азартного игрока.
А если победа? Прикоснувшись мыслью к вероятному в будущем окончательному, всестороннему триумфу, он тихо и лирически переиначивал свои аналитические потуги в довольно внушительный обзор даров и трофеев, которые сложит у ног Ксении.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155