ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Дядя Самсон, как его ни уговаривали остаться, в тот же день уехал. Этим он ясно давал мне понять, что огорчен тем, какое поприще для себя я выбрал, и не желает находиться рядом со мной, когда возьмусь за дело и начну насиловать девочек.
У меня после его отъезда остался на душе горький осадок. К тому же я чувствовал себя обманутым. В конце концов я никогда по-настоящему не был склонен к насилию, ни разу не дал дяде повод заподозрить во мне негодяя, высматривающего добычу среди маленьких девчушек. И если принимать всерьез пророчество лошадиного черепа, то почему, собственно, я должен брать на себя наихудшую его часть, а дяде дарить ту, что полегче?
Разве он не решил самовольно, не спросив толком моего мнения, присвоить себе эту гораздо более благополучную часть? Тогда какие же разговоры могут быть о том, что я-де чуть ли не добровольно пускаюсь во все тяжкие? Конечно, дядя Самсон быстрым жульничеством, которое он совершил с пресловутым пророчеством, обеспечил себе спокойную старость. Но он мог, кстати говоря, учесть то обстоятельство, что я молод, а он уже прожил большую половину жизни. И будь он действительно благородным человеком, а не мелким подтасовщиком фактов, он взял бы зло на себя, зная, что ему уже недолго мучиться раскаянием, а не оставлял его мне, которому еще жить да жить.
Он объяснил срочность своего отъезда какими-то неотложными делами, однако радушные хозяева, дядя Феофан и тетя Домна, заподозрили, что чем-то не угодили ему, и это надолго отравило им существование. Длинными летними вечерами они сидели рядышком на диване, выпятив объемистые животы, и печально гадали, в чем их промашка. А я замкнулся в себе. Естественно, я не мог рассказать о черепе, поскольку не хотел, чтобы меня приняли за сумасшедшего. Но я заходил дальше, я вообще отказывался поддерживать разговор о дяде Самсоне, о котором они только и говорили все эти дни. И в их глазах я получился легкомысленным и нагловатым юнцом, становящимся в позу, презирающим тех, кто заботится о нем. А когда наступил между мной и ними такой разлад, я сгоряча поверил, будто пропасть пролегла и вовсе между мной и всем миром. Я очутился вне общества, вне закона, вне действительности.
Чем больше распалялось во мне негодование на подлое обращение со мной дяди Самсона, тем сильнее обуревало меня желание и впрямь совершить нечто из ряда вон выходящее. От беспокойства я не находил себе места. Мне казалось, что Полина попадается мне на глаза чаще обычного, что напрашиваются определенные выводы, что это не случайно и, скорее всего, подстроено. Она стала моим бредом. Я сторонился ее, но выражалось это лишь в том, что я не заговаривал с ней, а если она сама обращалась ко мне, то отвечал односложно и угрюмо. Однако мой взгляд то и дело присасывался к ней, как пьявка. Я мысленно раздевал ее.
Теперь мне представлялось, что до пророчества я по-настоящему не думал о Полине, не любил ее, почти не замечал ее, зато после того, как я услышал, что мне уготовано, вся моя жизнь превратилась в сплошное вожделение, в желание обладать ею. Я не делал больших и четких различий между добром и злом, но все же был не настолько глуп, чтобы не понимать, что мои помыслы преступны. Полина еще ребенок и, кроме того, моя родственница. Как мне вообще пришло в голову, что я мог бы быть с нею!
Однажды меня в лесу настиг дождь, и я бросился бежать к дому. Но на поляне я увидел, что Полина - она была одна, и всю ее одежду составлял простенький купальник - ликующе и неистово танцует под этим теплым дождем. Ее длинные светлые волосы, напитавшись небесной влагой, сделали прелестно гладкой ее головку, прилипли к ее шее и плечам. Я остановился, пораженный красотой этого видения. А она не замечала меня и продолжала лихо отплясывать, подставляя смеющееся лицо тяжело и густо падавшим струям.
Свет той жизненной энергии, которую она излучала, долетая до меня успевал потускнеть и накрывал меня уже как тьма. Я издал звериный рык и бросился к сестре. Полина испуганно вскрикнула. Она привыкла за последнее время, что я молча и немножко надменно всех сторонюсь, а тут я мчался к ней с искаженным от злобы лицом. Я повалил ее в траву. Она сопротивлялась, ругая меня. Но она еще не догадывалась, что я в действительности хочу с ней сделать, и думала, что я только решил за что-то побить ее. Поэтому она просто дралась со мной, защищалась от меня, взбесившегося дурака.
Но когда я разодрал на ней купальник, стал мять ее маленькую грудь, лихорадочно целовать ее в губы и неопытно, трудно устраиваться на ее животе, она сообразила, что мои планы идут гораздо дальше обычной детской драки. И самым интригующим, ужасающим и отталкивающим на свете для нее было именно то, что я собирался сейчас сделать. Судорожно дергаясь подо мной, она запрокинула голову, и из ее разинутого рта вырвался вопль отчаяния и смертельной тоски.
Наверное, я, захваченный собственными переживаниями, не вполне расслышал ее крик. Мне тоже было страшно. Я и сам был напуган своими намерениями, тем более что толком не знал, как должным образом их осуществить. Я протянул руку к ее лону, надеясь проторить пути для своего безумия к райским кущам любви, - и рука погрузилась во что-то вязкое, влажное, бездонное. Мои усилия вытащить ее обратно не имели никакого успеха, она увязала все глубже. Зажатая как в тисках, моя рука опутывалась, между тем, паутиной, которую ловко набрасывал на нее живший внутри моей сестры человек, и безвольно влеклась в теплый внутренний мрак, а за ней влекся и я.
Так вот почему много лет спустя Полина намекала мне, что меня привязывает к ней совершенное некогда преступление.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39