Город был совершенно пустынен, и я понимал, что мне неоткуда ждать помощи и совета, я должен был принять окончательное решение сам и здесь, в изливающейся благодати ее слез. Гордая истязательница моей любви рыдала, вынеся безжалостный приговор и оставив очень мало места моей самостоятельности. Я не слушал больше слов, ведь она не могла сказать ничего, что развеяло бы мои сомнения и страхи, пошатнуло бы или вовсе развеяло мои предрассудки. Она шептала слова благодарности и любви, она, красивая, неприступная, порочная, любила звенящие и пылающие слова, которыми и украшала меня, и плакала оттого, что я выкарабкался из путаницы и гадости обстоятельств, да не как-нибудь, а с тем, чего ждет от мужчины всякая женщина и в чем, по ее разумению, достаточно света, чтобы исполнившиеся грехи казались легкой ношей, а не мученическим крестом.
Я счастливо увернулся от роли моралиста, наверное, я и не был им никогда, страсть закружила мою голову, передалась женщине, страсть сделалась тем инструментом, которым удобно резать по живому, отделяя меня от "папы", мое размолодившееся наивное чувство от поднятой "папой" чудовищной древности, а в нужный момент и кучкуя нас в неком подобии целого у ног торжествующей красотки, нашей дочери, нашей любовницы и героини нашего романа. "Папа", делавший античную трагедию в меру понятий и возможностей доморощенного аристократа, мог бы заявить, что возвращает человечество в упоительное состояние младенчества, и мне нечего было бы возразить ему. Я не принял никакого решения. Внутренним зрением я различал многое, на что стоило бы обрушить лавину возражений, однако чутье подсказывало мне, что во внешнем мире все эти мишени не существуют или расположены слишком далеко, чтобы у меня были шансы поразить их. Необъятно живым человеком оказалась Наташа, и я не мог принять решения. Я вдруг с какой-то предупредительной, заведомой обдуманностью почувствовал: человек, поднявшийся на высоту практического понимания свободы, да еще в роковые для его отечества минуты, должен пережить драму, подобную моей, именно столь узкую, интимную, должен пройти через материализовавшийся кошмарный сон, где в тесном горниле его подстерегают ловушки и зыбучие пески, - иной нет у Бога возможности испытать такого человека на прочность духа и тела.
Глава третья
В глазах многих я обычный неудачник, но я знаю, что это не так, ибо отношу себя к тем, кто отказался, более или менее успешно, от мирской суеты. Если отвлечься от мысли, что вековое дело России как собирательницы земель проиграно, можно сказать, что жизнь оставшейся, частной России меняется не обязательно и к худшему, хотя принимает все более и более пугающие простого смертного формы. Она поворачивается все более беспощадными, насильственными, эксплуатирующими сторонами и к неудачникам, и к таким, как я; однако я еще не дошел до того, чтобы рыться на помойках в поисках пропитания и, мне верится, никогда не дойду. Сверх того, случай занес меня на окраины мира богачей, стяжателей, дельцов. Я не пустил там корней и не показал склонности к авантюрному расширению, а остался самим собой, с той, однако, против предыдущего разницей, что очутился в плену - сразу и, кажется, бесповоротно. Переведя это на более доходчивый язык, получим утверждение, не лишенное достоверности и красочности, что я попал под женский каблук.
Все яркое, трагическое, необычное быстро погибает. Весь мой зрелый опыт пророчествует, что тому солнцу, лучами которого я оживлялся ныне, недолго сиять в зените. И нужно понять следующее: я не приберегал свою свободу на будущее, когда моя жизнь вернется в привычную колею, я просто и не терял ее, только теперь она заключена не в моей самости, ничейности, неприкаянности, а в том, что я одновременно и заперт в темной глубине тайны, и опираюсь на нее извне как на единственную основу и вполне прочную оболочку. Тайна эта, она не что иное как то обстоятельство, что я истово и преданно люблю женщину, которая втайне от других и открыто для меня изменяет мне с собственным отцом, - мой позор, моя темница и мое испытание, мое обретение, моя неисповедимая связь с жизнью, людьми и Богом. Ну, ну, завопите на меня, залайте на нас! Ничего никогда не происходило со мной более интересного мыслей, ныне толпящихся в моей голове, мыслей о возможном конце Наташи, на которую, глядишь, обрушится, за грехи ее, само небо. Вдумайтесь только, много ли среди ваших знакомых, в частности женщин, таких, в которых выпукло соединилось бы сразу столько всего незаурядного: и красота, и ум, и высокая чувственность, и участие в преступлении, и умение напускать на человека ошеломительные чары? И ни одного мерзкого пятнышка на коже!
Наши с Наташей обстоятельства навевали на меня особую задумчивость, заставили подтянуться, обрести сдержанность. Я стал похож на закупоренную бутылку жгучего и пенистого вина. Наташа умела меня раскупоривать, а я научился закупориваться самостоятельно и хранить содержимое до следующего раза, только для нее. В моем облике появилось что-то бледное, призрачное, подземное, романтическое. В таком состоянии меня и нашел Перстов. Тоже интересная личность. Загадочная! Положим, о своих коммерческих успехах и связях с сильными мира сего он, как человек, одаренный не суетным тщеславием, а энергией для немалых достойных свершений (помните его идею о преображении России, начинающемся в нашей глуши?), просто не считал нужным слишком распространяться. Однако на первое место в его характере я вывожу не скромность умного человека, делающего дела и не терпящего пустой шумихи, а именно потаенность, доходящую до болезненного замкнутость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82