Я встал, полагая, что после сказанного мне следует уйти. Ведь Иннокентий Владимирович наверняка обижен, а если он действительно тот утонченный господин, каким рекомендуется, то и оскорблен. Однако он рассмеялся с самым благодушным видом и, тоже вскочив на ноги и положив руку мне на плечо, легким, ласкающим нажатием усадил меня на прежнее место.
- Дядя Иннокентий, - запестрел в воздухе голос Кирилла, вечно ухмыляющегося толстяка, - не берите в голову, тон у вас более чем подходящий. Катастрофа? Как еще говорить о ней? У нас она вышла такой смехотворной! Комедия! А что останется от человека со всем его интеллектом, чувством меры, иронией, прозорливостью, желанием быть беспристрастным и справедливым, если он о всякой комедии будет вещать серьезным и даже трагическим голосом?
Обстановка, на мой взгляд, становилась невыносимой, и я не нашел лучшего, как закричать на сидящего у моих ног (я снова встал, и мне казалось, что он упал куда-то далеко вниз) Кирилла:
- Вы тоже аристократ?
- А я не утверждал, что я аристократ, - строго и деятельно вмешался Иннокентий Владимирович, - это выдумка моей дочери, и что я ее принимаю, еще ни о чем не говорит. Согласен только отчасти, а не вообще...
Кирилл сказал:
- Я прежде всего тот крепкий, утонченный и несчастный человек, который принужден жить в разваливающемся мире фактически без права приобщения к высокому, ибо высокое не выдерживает коммерческой конкуренции с низким и его попросту отметают...
- А вы тянитесь, тянитесь! - Я не находил верных средств борьбы с их балагурством, и у меня вырывался уже писк.
- Я тянусь, еще как, даже косточки хрустят, но для чего же тянуться к тому, чего нет? Когда-нибудь я перестану тянуться или уже давно перестал. Нет, действительно, очень давно перестал, хотя по-настоящему только сейчас, благодаря вам, это понял. Для чего же тянуться в пустоту? Мне фактически предлагают жить без дома, я надеюсь, мой дух не достоин сравнения с псом, но ведь у него в нашем благословенном и пресловутом русском мире нет даже чего-нибудь вроде собачьей конуры. Это я сижу в темном уголке с ужасной раной на мордочке, дремлю и не помню, что со мной стряслось, а мой облик между тем свидетельствует о чудовищности бытия. Черт возьми, я, однако, крепок телом, я даже, если уж на то пошло,крепок и духом, как его ни пытались лишить всех привилегий. Я нахожу себе сносное местечко и убежище в собственных запасах жира и наклонностях, на счет нравственности которых, жена не даст солгать, никогда не обольщался. Открываю для себя новое в старом, как мир, и говорю... в качестве назидания: развлекайтесь, братья и сестры, грешите, пойте, танцуйте, нет другого пути у живого и не оболваненного человека, позабудем же проблемы, заботы, тревоги, из всей философии сохраним только одно слово - гедонизм - и будем удовлетворять свои прихоти, свою похоть, пользоваться каждой возможностью для удовлетворения...
- Тоже еще гедонист выискался, - с досадой прервал толстяка Иннокентий Владимирович. - Тут надо о деле говорить, о серьезном... люди истосковались по правде. А ты, фарш мясной... кто тебе поверит, что в наше время можно только и делать, что развлекаться, и что ты ведешь совершенно беззаботную жизнь?
- Я излагаю свои воззрения, не более того, - возразил гедонист с достоинством.
***
Их препирательства потонули для меня в темной и скользкой пучине глухоты, я отрешился. Люди, испытывавшие меня в роли жениха, словно задались целью создать неверное, нелепое представление о них, но это плохо им удавалось. После их слов оставалась только пыль, они и сами будто покрывались паутиной, и все, чего они добились, это моего искреннего нежелания знать, что они представляют собой в действительности. Среди хлама, которым уже мне виделась почти роскошная обстановка квартиры, только ярче восходила - звездой в натуральную величину - Наташа. Боюсь, именно в поисках спасения от настырных демагогов, и от себя тоже, я устремился к ней через комнату, скользя и танцуя на полу как выброшенная кипением шимпанского пробка, однако внезапно поймал на себе взгляд Перстова и замер от неожиданности. Похоже, и он заскучал. Я искал спасения от постылых людишек - и искал я его в заколдованном кругу, в центре которого впечатляюще возвышалась готовая закусить моими дымящимися потрохами особа; о, парадокс! - а мой друг, голову даю на отсечение, в этот миг искал жертву, чтобы дать выход своему раздражению на тех же людишек, и нашел он ее во мне. Однако я решил сопротивляться до последнего.
- А вот ты, Саша, - обрушил на меня Перстов свою иронию, - реплики подавал... но жаль, очень жаль, что мы не услышали от тебя никакого окончательного суждения.
Едва он заговорил, я нервно, пронзительно засмеялся.
- Какие ж у меня окончательные суждения?
- Не поверю, чтоб не было. Что за фанатик без окончательных суждений?
- Я фанатик? Это ложь.
- Может быть, ложь и то, что ты порвал с мирской суетой, удалился в свою лачугу, живешь впроголодь, почитываешь книжки и весь твой заработок на хлеб насущный - жалкие гроши, которые тебе платят неизвестно за что?
- Это правда... - пробормотал я; он выдавал перед Наташей мою практическую никчемность, но не скажу, чтобы я растерялся или почувствовал печаль оттого, что маска падает с моего лица и я предстаю в истинном свете. - Но что ты называешь моим фанатизмом?
Я украдкой разглядывал наших слушателей, чтобы, не упустив момента, своевременно встретить контрударом, или даже громовым хохотом, или градом оскорблений, того, в ком пробуженное предательством Перстова внимание к моей персоне заострится до желания оскорбить меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82