Моя жена была милой и доброй женщиной, она довольно быстро раскусила меня, и все мои заявления, что я вот-вот достигну невиданных высот и ее перестанет одолевать забота о завтрашнем дне, этот бич всех простых людей, не внушали ей доверия. Она смирилась и думала, что ей так и придется нести меня, как крест, до самой смерти, что я послан ей в испытание или в наказание за какие-то грехи и нечего даже и думать, чтобы отделаться от меня. Конечно, у нее бывали безобразные срывы, когда она кричала, что ее жизнь загублена и что это я, ленивый и никчемный, загубил ее жизнь, я объедаю ее, все, что она зарабатывает, уходит на меня и она даже лишена возможности прикопить на черный день, а не будь меня на ее шее, она жила бы совсем не плохо, даже в каком-то роде и припеваючи.
Окончательно уяснив, что мне никогда не стать тем, кем она хочет меня видеть, я ушел от нее. Не скажу, чтобы я при этом не мучился, не опасался одиночества и какой-то потери человеческого качества, способной низвести меня на уровень отщепенца, изгоя, скажу еще определеннее - грязного и вонючего бродяги. Но мое деяние было тем более разумно и тем лучше для женщины, чьи ожидания я обманул, что экономическое положение в стране стало ухудшаться просто катастрофически, наружу выступила жуткая нужда народа, всюду вдруг расселившая нищих с немыслимыми, картинными язвами и субъектов с чудовищными пороками, и элементарный расчет показывал, что я могу быть только обузой для особы, которая еще надеялась вести достойное существование и даже преуспевать всем бедам и всем погубителям России назло. Ее наш разрыв тоже мучил, да еще подлило масла в огонь то обстоятельство, что я, а не она, выступил инициатором развода, я, иждивенец, приживал, которому бы сидеть и не рыпаться, а не она, смирившаяся перед своей обреченностью на крестные муки, героическая, достойная во всех отношениях. Выслушав мою хорошо продуманную "разъединительную" речь, она долго сидела с окаменевшим лицом, и я думал, она либо свалится в обморок, либо бросится на меня и выцарапает мне глаза; однако не случилось ни того, ни другого, она только кивнула и сказала: ладно, поступай как знаешь. Превосходная женщина!
Я вернулся в свой дом на окраине и с головой ушел в чтение книг. Именно такой образ жизни и представлялся мне идеальным. Я вообще люблю деревянные дома, о книгах же и говорить нечего, и библиотека, пожалуй, единственное место, где меня не огорчает мысль, что моя жизнь может подзатянуться. У меня часто бывает страшная апатия, пропадает всякое желание жить, и я подумываю о самоубийстве, обмозговываю способ сравнительно безболезненного истребления в себе бытия, но порой достаточно вспомнить о книгах, о книжных магазинах, о внушительности моей личной библиотеки, как мной овладевает желание жить и жить, жажда тихой, укромной читательской жизни, склоненной, при мягком свете настольной лампы, над раскрытой книгой. Я много думаю о смерти, но не придумал ничего, чем превзошел бы других мыслителей; кажется, я довольно отважен перед неотвратимым уделом всего живого, а что до выкладок о моем собственном будущем конце, они так или иначе сводятся к пожеланию, чтобы я почил в том самом доме, который достался мне от родителей, по крайней мере непременно в деревянном доме, а не на улице или в больнице, и чтобы костлявая застала меня за чтением книги и взяла тихо, не причиняя чрезмерных страданий. Все это очень девственно, романтично, благостно. Случалось, я до одури начинял себя воззрениями на свою жизнь как на исполнение некой особой читательской воли, и тогда грань между жизнью и смертью трогательнейшим образом стиралась в моем воображении, я бродил по дому рыхлый и слабый, разнежившийся, отдавший всю энергию миру, делу, служению благородной цели, источивший ее всю на волны, которые уже сами несли меня к сокровенному, заветному идеалу, к Богу, в вечность.
Стало быть, был момент в моей биографии - со дня ухода от жены до начала безумных событий снежной поры 91-92 гг. - когда счастье, умиление, сладкая болезнь наивности, детской трогательности, а беря выше, так и мудрость, укрепляющая душу едкость прозрений не обходили меня стороной. Я этим жил. Одно новоиспеченное, мало кому известное и смешно барахтающееся в коммерческом море издательство, нащелкав книг и не умея их сбыть, понуждалось в человеке, отвечающем за хранящиеся тиражи, и меня приняли на эту должность, за что я стал получать каждый месяц некоторую сумму, не затрачивая в действительности почти никакого труда. Итак, возникает вопрос: кто же я? Я читал, помимо художественной литературы, книги по истории, по философии, и количество прочитанного было столь велико, что волей-неволей должно было перейти в качество, а потому мне представляется, я вправе назвать себя не только начитанным, образованным человеком, но и ученым. К тому же рост житейского опыта. В моих глазах он выглядит настолько внушительным и уверенным, что я все чаще и все смелее предвкушаю день, когда сам сяду писать книгу и изложу в ней свои воззрения на судьбу России и русского человека. Ох, был бы я хоть чуточку пророком! Я не исключаю, что среди моих высказываний встречаются и пророческие, однако мне явно не хватает смелости и, может быть, некоторой даже наглости, чтобы подавать их как таковые. Разумеется, я не падаю духом. Я полагаю, можно не только ничего не говорить, но как бы и вовсе не думать о будущем и в то же время быть серьезным, значительным мыслителем. Я знаю, между прочим, что напишу лишь одну стоящую книгу, - когда-нибудь... Заметки же эти, которые я пишу единственно с целью разобраться в моральной стороне произошедшего со мной минувшей зимой, предназначены не столько для публики, сколько для меня самого, они - инструмент, скальпель, и этим скальпелем я снимаю уже успевший покрыть случившееся тонкий налет таинственности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82