Лейтенант был за старшего.
Солдаты засопели, завозились и освободили вошедшим офицерам места возле печки. Не сдвинулся лишь один, неотрывно смотревший в огненную пасть. Солдатик что-то подкидывал в гудящее, лижущее дверцу, пламя, молитвенно щевелил обветренными губами, завороженно глядел на пляски багровых саламандр. Время от времени закопченной железкой он переворачивал нечто, видимое только ему в раскаленных недрах.
- Картошку печем, - пояснил лейтенант. И вновь уперся отупело взглядом в гудящее чрево печурки. - Служить к нам, или в командировку?
- Служить.
- Вы, вижу, кадровые, летуны, а я двухгодичник, после института. Вот... доверяют уголь грузить да в наряды через день заступать. Учили на кафедре оказывается не тому и не так. Одна отрада в жизни - дембель, неотвратимый, как смена караула. А вот вам ребята пахать четыре года до замены, а понравится - так и больше. Некоторые привыкают и остаются дольше, не заменяются, не рвутся на Запад, держатся за пайки да надбавки.
- Что, есть такие чудаки? - хрипло вырвалось у кого-то из промерзшей, перехваченной холодом, еще до конца не оттаявшей глотки.
- Сумасшедших везде хватает. Некоторым нравится природа, а большинству - льготы, скидки, надбавки, преимущества по выслуге лет. Кадровым офицерам, конечно. Да и наш брат иногда решает в кадрах
остаться. Все зависит от командира, если командир хороший, то служить можно, если дерьмо - то хоть стреляйся.
- А что твой?
- Да что мой? Он считает, что у Советской власти в Забайкалье два врага. Внешний - китайцы, а внутренний - двухгодичники. Он нас двухгадючниками кличет, к технике не подпускает, наряд - караул, караул - наряд, вот и вся жизнь. ... Тошно, а фактически он прав. ... Вот, командую, дни до дембеля считаю...
Лейтенант закинул в печку окурок сигареты, засучив рукав черного, лоснящегося от жирной угольной пыли, танкового комбинезона, посмотрел на часы. К нашему счастью, на его погонах были не крылышки, а танки, - не летун, а "мазута".
- Так, бойцы, пять минут на картоху, и вперед.
Натянул рукавицы, прихлопнул сверху шапку, нахлобучив ее поглубже и канул в черный провал ночи, не желая смущать присутствием и обделять своей порцией картохи вечноголодный по первому году службы молодняк. А кого же еще пошлют на разгрузку угля зимой?
Мы молчали, замороженные, пришибленные увиденным и услышанным. Конечно, мы - кадровые офицеры, не вчерашние студиозы, понятие о службе имели, дело вроде знали, но одно дело - учебная эскадрилья, войсковая стажировка. Совсем другое - реальная боевая техника, ответственность за жизнь экипажей, да и сами мы технари летающие, борттехники. А попробуй, прикоснись к ней сейчас, к родимой технике без перчатки - так и прилипнешь до весны.
Да и когда тут весна? Март на дворе. На Украине солнышко нас провожало. В Москве на пересадке попрохладнее было, но тоже все таяло и звенело капелью... Дела... Видать правду говорил старый, часто пьяненький, зампотылу капитан Карзунов, объехавший вдоль и поперек весь необъятный Союз Влипли вы парни. Там июнь - еще не лето, а июль - уже не лето. Бог создал Крым и Сочу, а черт для вас Читу и Могочу.
Судьба нас пожалела и выкинула из поезда за Читой, но все-таки перед Могочей...
С природой определилось сразу. В один момент. Все вопросы просто позамерзали в глотках не успев просклизнуть через сведенные холодом губы. Да там и остались на долгие годы, ... на потом. А потом просто забылись, сменились новыми, которыми, по различным причинам, не стоило зря колебать привычный, устоявшийся воздух времени...
Разомлев и оттаяв у станционной печки, мы мгновенно заснули не дождавшись обещанной нам бойцами картохи, обхватив вместо подушек тощие чемоданы, почти воткнув в печку ноги в казенных ботинках.
Разбудила нас в восемь часов утра отборнейшим матом старуха уборщица дышащее чудовищной смесью перегара, тройного одеколона и соленой рыбы продолжение сна ужасов, похожая сморщенным, изрубленным морщинами и обветренным лицом на народную героиню - Бабу-Ягу. В руках у Бабы-Яги, естественно, оказалось помело, которым она норовила поддеть и вышвырнуть вон из избушки, не только мусор, оставленный солдатиками, но и нас.
- Разлеглися тут, босяки, убираться не дают, геть, геть видселя. Приехали служить, так служите, а спать еще не выслужили, служивые. Щас поезд придеть "межнароденый" - а оне здесь спят.
Поезд Москва - Пекин пролетал станциюшку на полном ходу и редчайшие в те времена иностранцы видимо знать не знали и ведать не ведали о существовании нашего крохотного вокзальчика, бабки, печки и новоиспеченных лейтенантов в мятых шинелях, с багровыми рубцами на лицах, приключившимися от спанья на жестких чемоданьих боках.
Продрав глаза и подхватив багаж, мы вышли на крыльцо из теплой затхлости зальца ожидания, настоенной на человеческом поте, плесени и металлическом привкусе давно остывшей печки.
Открыв оббитую по краям войлоком дверь мы попали в другой мир, совершенно противоположный ожидаемому - холодному, смерзшемуся миру приведений прошедшей кошмарной ночи. Утро встретило нас переливами радостных, нежнейших, незатуманненых производственными дымами красок. Холодное небо оказалось потрясающе нежным, глубоким и голубым. С розовыми, апельсиновыми, лиловатыми переходами и переливами пастельных тонов. С робким солнцем, встающим над горбатым от сопок горизонтом. Небо было бездонно, беспредельно и нечему было его ограничивать. Безлесые стояли вокруг сопки, желтые от прошлогодней прихваченной изморозью, словно припорошенной снегом травы.
Между сопок, змеей вилась однопутка привезшей нас в эти края железной дороги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88