Где этому письму и место. Как место на помойке всем тем, кто... и так далее на двух страницах. Видимо писал муж, выдавив из жены признание или найдя мой адрес в тетрадке на кухне.
Разорвалась последняя нить, связывающая с Вероникой. Сделал еще одну безнадежную попытку срастить разорванные концы. Взял полагающиеся после целины десять суток отпуска и полетел в Кременчуг. Ходил по городу. Спрашивал людей. Наводил справки в адрессном бюро. Все без толку. Исчезла Вероника... Закончилась моя любовь.... Прошла за одну неполную ночь вся семейная жизнь - от медового месяца до расставания.
До этой командировки на целину, будь она неладна, наш экипаж отличался примерным поведением и трезвостью. У командира была семья. У нас с капитаном - находилось чем и без водки заполнить вечера. Он конструировал охотничье снаряжение, заготавливал необходимые припасы к очередной охоте, возился с инструкциями и наставлениями по стрелковому делу. Меня ждали книги, живопись, мир высокого искусства.
Теперь все пошло на перекосяк, в разнос.
На отшибе, за деревьями парка, между госпитальным забором и "Домом Быта" желтело трехэтажное, в неряшливых подтеках, здание офицерского общежития. Не гостиницы - именно, общежития. Гостиница была чистенькой и ухоженной. Недаром называлась "Гостиницей Военного Совета". Жили там люди солидные, временные в нашем гарнизоне. Правда, по традиции проживали здесь и проворовавшиеся, уволенные из Армии и ожидающие суда стройбатовские начальнички. Прибывали они своим ходом, а вот обратно часто убывали под конвоем. Но это - особая статья.
В общежитии превесело обитал холостой офицерский молодняк. По четыре в комнате. Разобравшись, растассовавшись и вновь собравшись приятными, устоявшимися компаниями, они неплохо, но весьма шумно резвились в свободное от службы время. Из-за фанерных дверей комнат орали магнитофоны. По мере движения вдоль коридора от входной лестницы к туалетам и сушилке Битлы сменяли Высоцкого, того в свою очередь Пугачева. Аллу давил "Одноногий король".
Завершала музыкальное соревнование "Печальная подлодка", идущая из глубины домой. Как она прижилась в безводной забайкальской степи - Бог знает. Но если не все пытались эту песню петь, то уж слушали ее все без исключения, обязательно. Только одинокая звезда Анны Герман могла с ней конкурировать в тот год. Чем эти песни трогали души, какие струны сердца отзывались на их слова и музыку?
Раньше я не ходил в общежитие, избегал шумных компаний с обязательным преферансом, коньяком, заумными, пьяными разговорами, с воздухом, синим от сигаретного дыма. Теперь не мог усидеть в своей тихой комнате, не лезло в голову прочитанное в книгах. Тянуло в пахнущее вогкой одеждой, дешевыми сигаретами, водкой, хлопающее фанерными дверями развеселое нутро общаги. Только здесь, среди таких же одиноких сердец, прикрытых одинаковыми защитными рубахами, растегнутыми гимнастерками и распахнутыми кителями, в серо-зеленой однородной массе, терялась моя стонущая боль, уходила как под наркозом в глубь одурманенного сигаретным дымом и коньяком, мозга. Душевная скорбь забивалась под череп, вдавливалась под глазницы, вспыхивала иногда, но постепенно сдавалась, замещаясь утром мутной похмельной головной болью. Простая, привычная и понятная физическая боль ломала и душила боль душевную, ясную, горькую, безысходную. И не было другого лекарства от нее.
Чужие, не родные, не нежные, руки, обнимали мои плечи, ерошили волосы, тянули к себе....
Наш гарнизон отличался не только наличием парка и блюхеровскими домами, но своеобразием торговли винно-водочными товарами. Генерал - начальник гарнизона говорил - "Офицер пьет только коньяк и шампанское. Шампанское исключительно на Новый Год". И не только твердил, но претворял слова в действительность. В магазинах Военторга водки не продавали, как не продовали ничего кроме появляющегося регулярно перед праздниками коньяка и перед Новым Годом - шампанского. Попадалось иногда сухое вино, но продавали его исключительно женщинам, одну бутылку в руки.
Редкие гражданские люди, обитавшие в пристанционном "Кильдыме", перебивались одеколоном, закупая в том-же Военторге "Тройной" картонными упаковками. Люди они были простые, судьбой не избалованные, потомки семеновских и унгерновских казаков, высланных после поражения в боях и отсидки в лагерях. Существовали и другие категории жителей, но всех их так или иначе объединяла связь с казенным домом. Если не сто, то девяносто процентов либо сами отсидели, или родители свое хлебнули.
На землях Забайкальского казачьего войска станишников вывели за годы Советской власти подчистую. Те же кто уцелел не распространялись о своей родословной. Потом, во времена Великой дружбы, жили здесь китайцы, пахали склоны сопок, сеяли чумизу, растили овощи. Границы-то тогда считай и не было так, редкие заставы. Во главе - хорошо если старшина-сверхсрочник. Десяток бойцов на сотню километров. В одну непохожую ночь времен Великой Культурной Революции пришли с той стороны за местными китайцами молодые, воодушевленные идеями Великого Кормчего, ясноглазые, розовощекие, уверенные в правоте своего дела, горящие революционным огнем хунвейбины. Помахали перед раскосыми глазами красными книжечками и увели за собой, словно крысолов увел дудкой крыс. Рассказывали потом, будто уведенных на той стороне передушили словно бешенных, зараженных чужой идеологией крыс. Потом, ясное дело, перебили и ставших ненужными слишком пылких хунвейбинов.
После исхода китайцев остались дома. В одних находили прощальные, жалостные письма, записки к русским друзьям, аккуратно скатанные в рулончики советские деньги, облигации.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88