– Ого, я сколько! – радостно звенел голос Митюньки. – Мам, мам, погляди!
– А ну, брось! Брось! – осерчал Касьян, подбегая к Натахе. – Или время свое не знаешь?
Натаха приостановилась, оперлась о держак.
– Да я, Кося, легонечко. – Круглое ее лицо жарко румянилось под слабой тенью косынки. – Трава парится, а я сидеть стану.
– Гляди, девка, не шуткуй мне с этим.
– Да не бойся ты! Чудной, право! Разве это трудно – граблями-то шевелить? Парню одна польза от этова, когда не сидеть.
– Какому парню? – не понял Касьян.
– Как это какому! А который будет.
– А ты почем знаешь, что парень?
– Да уж знаю. Поди, не впервой. Я-то ваш завод за три месяца чую. Драчунов. – Натаха сдернула на затылок платок, открыла мужу усмешливое лицо. – Или уже не нужен парень-то?
– Чего городишь пустое?
Чтобы скрыть толкнувшую его отцовскую радость, Касьян полез за кисетом. Слюнявя языком цигарку, он кивнул на ребятишек:
– Гляди-ка, косари наши стараются. Работнички! А Митька, Митька-то, ну, пыхтун! – И, смягченно толкнув Натаху в плечо, сказал: – Ну, ладно… Ты смотри тут, не дюже-то… А я пойду покошусь. Сена-то нынче какие, а? Эх, благодать-то!
2
Часу в двенадцатом, когда уже припекло невмоготу, косари начали разбредаться по кустам, по семейным сижам. Касьян, докосив свое, побег еще помочь Натахе разбросать валки, а когда и с этим управились, велел кликнуть обедать пацанов, которые успели улепетнуть на бугор по ягоды. Сам же пошел к мужикам, не терпелось поглядеть, у кого сколько накошено.
Воротился он, когда Натаха уже выложила свои покосные гостинцы бутылку молока для ребят, черепушку томленной на сале картошки, дюжину румяных пирожков, лоснившихся, отпотевших от собственного тепла.
Касьян довольно хмыкнул, увидев пироги: когда и напечь успела! Однако, вытащив из куста и свою торбочку, объявил:
– Давай, Натаха, собирай все это. Мужики к себе зовут.
– А может, одни посидим?
– Пошли, пошли. – Касьян подхватил Митюньку на руки. – Чего мы одни будем. Нехорошо сторониться.
Под разметавшимся кустом калины в тучных набрызгах завязи, где устроил свой стан Иван Дронов, колхозный бригадир, уже собралась целая ватага. Бабы отдельной стайкой примостились по одну сторону калины, мужики – по другую, размеренно развалясь и так и этак, покуривали в прохладной траве. В стороне, не видимый на жаре и солнце, потрескивал, дрожал светлым пламенем большой бездымный костер, распаленный ребятишками. На рядне, разостланном по выкошенной палестинке, горкой высилась складчина: снесли вместе и навалили безо всякого порядка яиц, бочковых огурцов, отварной солонины, охапок лука, чеснока, картошки, сала, и все это вперемешку с пирогами всех фасонов и размеров – серыми, белыми, ржаными, кто на какие сподобился.
– Мир вам, люди добрые, – чинно поклонилась Натаха и выложила и свою снедь на общую скатерть.
– Давай, давай, Наталья, подсаживайся.
– Ох ты, пир-то какой! – подал из-под куста голос косец Давыдко. – Тридцать три пирога с пирогом, да все с творогом! Ужли все одолеем?
– А чево ж не одолеть? – откликнулись бабы. – Враз и умолотим.
– Ой ли… – засомневался Давыдко, дочерна запеченный мужик в серебре щетины по впалым щекам. – Оно ведь о сухую траву и коса тупится…
Мужики сразу поняли Давыдкин уклон, оживленно поддержали:
– Да уж надо бы… тово… для осмелки.
– Оно, конешно, смочить начатое дело не помешало бы.
– Ох! Сразу и за свое! – дружно накинулись, зашумели бабы. – Мочильщики! Сперва управьтеся, а тади и замачивайте. Сказано: конец всему делу венец.
Но Давыдко тут же оборол бабью присказку своим присловьем:
– Однако и говорится: почин дороже овчин. А уж почин нынче куда с добром!
– Да уж чево там! – закивали мужики. – В кои годы такое видано. По таким сенам оно бы от самого правления магарыч поставить.
– За таким-то столом и чарка соколом, – вставил свое слово и дедушко Селиван, одинокий старец, тоже поохотившийся наведаться в покосы – кому в чем помочь поелико возможно, а больше пообтираться среди мужиков, вспомнить и свое былое, прошедшее. – Не перечьте, бабоньки. Дорого не пиво, а изюминка в ем. В одном селе живем, а за одним столом не каждый день сиживаем.
– Ну раз такое дело, – подбил разговор Иван Дронов. – Тогда вот чево. Бери, Давыдко, моего мерина, вон, вишь, в воде на песках стоит, да скачи в сельпо. Скажи продавщице, что, мол, шесть бутылок в долг до завтра. А завтра, скажи, бухгалтер отдаст.
– А ежели не отдаст, заупрямится?
– Отдаст, говорю. Дело артельное. Потом на веревки спишет.
– Бумажка какая будет? – заколебался Давыдко.
– Валяй без бумажки. Скажи, Дронов просил.
– Ага, ага. Тогда уж спрошу десять головок. Чего уж дробить.
Маленький щуплый бригадир дернулся книзу щекой, как делалось с ним всякий раз, когда ему попусту возражали.
– Сказано: шесть! – отрезал он, насунув белые ребячьи брови.
– Хватит и этова, – поддержали бригадира женщины.
– Да я ж за вас и хлопочу. С вами вон нас коль.
– Обойдемся, таковские.
– Шесть так шесть. – Посыльный поднялся, поддернул штаны. – Дай-ка, Касьян, твою торбу.
Босой Давыдко побежал трусцой к реке.
Дело было затеяно, пусть и праздное, а потому никто не притрагивался к еде, одних только детишек оделили пирогами да крутыми яйцами, и те побежали на бережок Остомли. Сами же мужики уже в который раз принимались за курево, в неторопливом ожидании наблюдали, как Давыдко, засучив штанины, ловил в реке мерина, не дававшего себя обратать, как потом долго водил его по отлогому берегу, ища какое-нибудь возвышение, опору для ног, как наконец все-таки взгромоздился, перекинувшись животом поперек хребтины, и в таком положении норовистый мерин попер его неглубоким бродом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10