Как они были правы! Все происходило именно так. Я шел по своей запланированной жизни так же легко, как нож проходит сквозь масло. Я оправдывал все надежды, которые возлагала на меня семья, я жил так, как меня обязывало великое имя, которое на самом деле не принадлежало мне. Все это с самого начала было одной большой ложью. – Они должны были сказать тебе обо всем еще в детстве.
– Может быть, но они этого не сделали. Им было плевать на меня, вот почему они лгали.
– Ты не прав! Возможно, они боялись, что ты убежишь.
– Ну, не знаю… Так или иначе, если нам доведется выбраться отсюда, я отправлюсь в Европу и выясню, кто же я на самом деле.
– Ты – тот, кто ты есть, кого сделали из тебя школа, воспитание и карьера.
– Я хочу узнать, чей я сын, какое имя стоит на подлинном документе о моем рождении. Была ли замужем моя настоящая мать, жива ли она и волновала ли ее когда-нибудь моя судьба.
– А вдруг она была вынуждена отдать тебя?
– Все может быть, но я хочу знать правду. Уэйны-Тернеры воспринимали мир только сквозь призму денег. Они, должно быть, купили меня – как собаку.
– И для тебя настолько важно узнать это, что ты решил стать дезертиром?
– Дезертир… Опять это сволочное слово! Разве не может человек быть свободным? Знаешь ли ты, что значит жить, идя по дорожке, давным-давно вычерченной для тебя кем-то другим? Когда тебе сообщают, куда и на сколько ты едешь, на какой остановке ты должен сойти, но никто не говорит – почему? Я был хорошим маленьким мальчиком и всегда пытался угодить им. А они все время врали. Иногда я просыпался по ночам и чувствовал, будто лечу в пропасть – ты можешь себе представить? Небольшой комочек плоти, падающий в бездну, и не за что зацепиться. Мне казалось, что я схожу с ума, я совершал дикие поступки и мог бы причинить вред другим, если бы не сдерживался. И сейчас я временами хочу умереть, а временами – жить. Я не дезертир, повторяю тебе. Я – покойник. Покойник, понимаешь?
В голосе Клэя звучала злость, но в глазах – стояли слезы. Он пытался скрыть свою растерянность и напоминал Бернадетт ее саму. Она, наверное, сошла с ума – ей вдруг захотелось погладить его по волосам. Все вокруг дышало миром. Собака, отыскав укромное местечко в тени, задремала.
– Когда ты об этом узнал… Как это было?
– Лет пять назад. Сначала об этом сказала мать. Нет, не то чтобы она взяла и рассказала мне об этом. Она ругалась из-за чего-то, и я сказал: не хочу, чтобы ты была моей матерью. Тогда она завопила, что я и так не ее сын. Я подумал, что она пьяна (собственно, так оно и было), но это уже не имело значения. Сперва я ей не очень поверил. Я был слишком занят, притворяясь, что живу счастливой жизнью – и тогда, и потом, с женой, и в армии. А через пару месяцев мать умерла. Я прилетел на похороны, и на следующий день ко мне заявился адвокат нашего семейства. Мы заперлись в старом дедовском кабинете, и он рассказал, что мать приходила к нему незадолго до своей смерти. Она передала ему запечатанный конверт, адресованный мне, и просила не спрашивать о его содержимом. Даже заставила его поклясться, что он не станет этого делать. Наверное, это был один из тех редких дней, когда она была трезва. Адвокат рассказал мне об акциях, деньгах, земле и всем остальном, а затем – вручил тот самый конверт. Сзади она заклеила его воском и намалевала там с полдюжины своих подписей. Когда я стал открывать его, адвокат поднялся и сказал, что он прежде уйдет. Он не хотел присутствовать при том, как я буду это читать, повторив, что он дал на этот счет слово.
Письмо было коротким, но предельно ясным. В нем мать недвусмысленно сообщала, что я был усыновлен, и просила прощения за то, что мне не сказали об этом раньше. По ее словам, в дни их молодости это было не принято. Да и не имело значения, поскольку, писала она, об этом все равно никто не знал, кроме нее и моего отца, который затем погиб на войне. Я перечитывал это письмо снова и снова, держал его при себе в любом месте, где бы ни находился. А потом – сжег. Я решил, что она была права: все это ничего не значило и ничего не меняло. Я унаследовал имя и то, что было с ним связано. Но потом, после того, как письма не стало, у меня все пошло наперекосяк. Я потерял покой, целеустремленность уступила место растерянности, я утратил интерес ко всему на свете. У меня начались кошмары, помутнения… Это очень опасно, когда ты – летчик. Я пытался бежать от самого себя, найти свою сущность. Ну, не умора?
Бернадетт показалось, что американец вот-вот расплачется.
– А почему ты не обратился к кому-нибудь? К доктору, например?
– Ты имеешь в виду психиатра? Я не мог – они бы вышвырнули меня из ВВС. Поверь, психиатр точно решил бы, что я спятил. Потому что так оно и было. У меня начались галлюцинации, обращаясь к людям, я путал их имена, я допускал грубейшие ошибки в полетных планах и всей этой военной дребедени. К счастью, тогда не было особенно активных действий, и только поэтому никто не пострадал. Я знал наверняка, что во время какого-нибудь серьезного задания у меня будут крупные неприятности. Несколько раз я ездил в Бангкок, кутил там до посинения, а потом шел пешком по дороге и разговаривал с самим собой. Я сходил с ума.
– Тебе было не с кем поговорить? Хотя бы с женой, или с кем-то еще?
– Да я никогда не был особенно разговорчивым. Меня даже называли Клэй-молчун. Думали, что я сноб. Может, так оно и было, но, по-моему, я был скорее измученной душой, которую никто не понимает. Я все время прятался за стеной высокомерия. Возможно, это было как-то связано с моим усыновлением – не знаю. Я плыл по течению. А потом, примерно месяц назад, меня осенило.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93