Переживешь!
– Я не говорю, что не переживу. Но за эти дни изменилось что-то очень важное.
– Хочешь сказать – созрел?
– Созревают дыни, человек стареет.
– Ах, ты постарел! Это тебе только кажется. Пройдет несколько дней, и увидишь, что все будет по-прежнему.
– По-прежнему! Я не книжный шкаф, чтобы спокойно все принимать в себя и раскладывать по полочкам. Я человек.
– Знаю. А ты не думаешь, что было бы лучше половину своих эмоций растратить тогда, когда Ваграм был жив?
– Пытался.
– Знаю. Сейчас скажешь, что он сам был виноват, притворялся, таился, не подпускал к себе. А ты попытался бы еще и еще раз, пусть бы он злился, не понимал тебя, но ты бы попытался. А сейчас перестань, что толку теперь думать об этом. Людей надо любить, пока они живы. Никогда не можешь сказать, встретишь ли завтра того, кого видишь сегодня. В свое время надо быть добрым, к чему сейчас цветы и слезы.
– Я не плакал.
– Знаю. Это все заметили, даже шептались: брат умер, а ему нипочем, и побриться не забыл.
– Ну и пусть шепчутся. Что мне, организовать коллективный смотр моей души?
– Не знаю. Но прошла всего неделя с похорон, а ты пьешь в ресторане, два дня назад был у Лилит.
– Ну и что же?
– Ничего. Такова жизнь. Но и ты не осуждай других. – Тебя огорчил поступок Нвард, а сам ты разве не поступал так же?
– Например?
– Как ты поступил на бюро! Сострил, и тебе показалось, что ты все сказал. Смешно! Ты же любишь повторять: надо прожить каждый день так, как если бы это был твой последний день, – сказать подлецу, что он подлец, успеть ненавидеть, любить, верить. Завтра может быть уже поздно.
– А что я мог сделать?
– Значит, не злись на Нвард. Она молодая девушка, недавно на этой должности, ты что, хочешь, чтобы она пела хвалу самоубийцам?
– Хотелось, чтобы она по крайней мере не плакала над ними же за день до этого.
– Пустое! Ты и сам нередко притворяешься.
– Нельзя подделывать горе.
– Думаешь, можно только подписи подделывать? И потом – в чем ее притворство? Ну, расстроилась, поплакала, а официальная позиция – дело другое.
– Не понимаю.
– Почему? С тобой не случалось – думаешь одно, а пишешь другое? Не случалось?
– т Я попросту не писал тогда, когда нельзя было сказать того, что думается.
– Молчал, а это тоже не геройство, не так ли?
– В плену, например, молчание – геройство.
– Брось, это оправдание слабых, а потом – что за сравнение…
– Ну что я мог сказать на бюро?
– Всю правду. Дал же ты пощечину тому щенку. Молодчина. Отчего же выступить побоялся?
– Я выступил!
– Ладно, хватит. Там сидели ответственные товарищи, могли бы не сегодня-завтра разделаться с тобой, а на Севане был желторотый юнец и рядом твои друзья.
– Да, друзья. А кто бы поддержал меня на бюро?
– Пусть бы не поддержали. Тогда уж не играй в героизм.
– Я не играю в героизм.
– Это модно теперь. Жалуются, бьют себя в грудь, но достаточно легкого ветерка, чтобы надеть шапку, – как бы не простудиться. Вы любите кинжал в ножнах. А может, не вынимаете его потому, что знаете – он деревянный.
– Устал я…
– Отчего устал-то? Скучно с тобой, брат. Лучше выпей.
– Я и пью, что остается делать?
– Опять играешь? Кончай.
– Я не играю. Видишь, вот и одноклассники встретились, а что из этого вышло?
– А что должно было выйти? Встретились, вспомнили детство, повеселились, поговорили…
– Больше молчали.
– Больше, меньше! Все взвешиваешь, измеряешь. Эти же самые друзья удивили всех в дни болезни Ваграма. Помнишь, врач сказал, что нужен лимон, и через полчаса в больнице было сто лимонов, когда для Ваграма хватило бы и одного. Помнишь, всю ночь они оставались с тобой…
– Помню, такое не забывается, но все же…
– Что «все же»? А сам ты что сделал для них, а?
– Ничего, они вроде не нуждались во мне.
– Стыдись. Внутренний мир людей не бутылка лимонада, которую можно разлить по стаканам до последней капли, а сам ты ни перед кем не раскрываешься.
– Я не выношу подлости.
– И правильно. Но надо ведь постараться понять человека.
– Мне надоело понимать.
– Смешно… Английский анекдот слыхал? Некто кончает самоубийством, на столе находят письмо: «Прошу в моей смерти никого не винить, просто мне надоело ежедневно бриться».
– Ну и что?…
Был уже полдень.
Левон вышел из ресторана.
Утром Кероб подбросил его на машине в село.
– Сколько у него было детей? – спросил Кероб.
– Трое.
– Младшему сколько?
– Четыре года.
– Как моему Арапку. Ничего, вырастет. Все вырастут. Его самого жалко.
Машина ехала медленно. Редактор обещал напечатать статью, если Левон. кое-что изменит. «Хочу напечатать до отъезда». – «А куда едешь?» – «Как куда? Забыл?» – «Как знаете, – сказал Левон, – хотите – печатайте». Дорога в село раньше петляла, была длинная, а теперь каждый год делается короче. В годы войны они добирались до города на грузовиках часов за пять. На полпути было небольшое строение, крестьяне называли его «почтой». Некогда здесь, видно, был постоялый двор, где останавливались передохнуть, поменять лошадей. Строение давно снесли. Левон все старался припомнить, где оно стояло. Зачем все-таки снесли его? Теперь здесь широкая, прямая дорога. А Татевик звонит каждый день.
– В отпуск собираюсь, – сказал Кероб.
– Когда?
– На днях, как только редактор уедет.
– Возьми путевку в санаторий, там хорошо отдохнешь.
– В санаторий? Нет, я уж лучше дома отосплюсь. Спать ночью – это такое удовольствие.
– В санатории тоже можно выспаться.
– Нет, дома лучше. Так ты не женишься? – Он осекся, поняв, что вопрос неуместен. – Есть у нас сосед, ему сорок восемь, на днях женился и девушку взял хорошую – двадцати семи лет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35