Он доверил ее Дасадасу, наверняка зная, какую награду тот потребует. Ведь Дасадас оставил своих жен, свои шатры и кибитки и родное племя, чтобы совершить это опасное путешествие в Голубые горы, где его вполне может ожидать враждебный прием. Она была в долгу перед ним.
И ей было жаль Дасадаса. Она испытывала не желание, а ту всепоглощающую жалость, которую чувствует мать к ребенку, терзающемуся неосуществимым стремлением, стремлением к тому, чем ему никогда не суждено владеть.
«Я не жена Кажака, – подумала она. – Я свободная женщина».
Закрыв глаза, чтобы не видеть лица Дасадаса, Эпона утешила его, как могла.
Он понял, что обманут. Понял это сразу же, как только улеглось чувственное возбуждение и он осознал, что овладел лишь ее телом, а не тем, что составляет ее внутреннюю суть, тем, что разжигало его страсть. И все же он получил желанную награду, подумал он; его стрела попала в летящую птицу. Это было уже кое-что. Но он может получить и большее. Постарается получить большее.
Они продолжали путь, и иногда по ночам, когда Дасадас не мог преодолеть желание, он приходил к ней. Но не каждую ночь, ибо для него было слишком мучительно лежать рядом с ней и чувствовать, что ее мысли далеко-далеко. Боль разрывала его сердце, когда он слышал, как она шепчет во сне имя Кажака.
Они продолжали путь.
По мере их приближения к берегу моря становилось все теплее и теплее, и временами, забывая об осторожности, Эпона открывала свою голову благословенным лучам солнца.
– Не делай этого, – вновь и вновь предостерегал ее Дасадас. – Тебя могут схватить торговцы – даки, ионийцы, ассирийцы – могут схватить тебя; они продадут тебя в рабство, а Дасадаса убьют. Мы можем встретиться и с дикарями. На берегу живут тавры; они способны на любое зверство.
Но с дикарями они не встретились. Ехали от деревни к деревне; эти селения, опоясывающие море, напоминали Эпоне бусы янтарного ожерелья, которое она никогда не снимала с шеи. Впервые она увидела и старинные города, которые описывали торговцы, сидя вокруг пиршественного костра Туторикса. Многие из них представляли собой лишь небольшие скопления сложенных из глиняных кирпичей домов, окруженных обнесенными изгородью участками земли; но чем ближе они были к устью Дуная, тем явственнее становились признаки постоянного людского обитания; теперь они видели уже настоящие города, торговые центры, расположение которых определялось близостью удобных гаваней или залежей руды, необходимой для выплавки металлов: их обработка была главным занятием жителей этих мест.
Улицы в городах были вымощены булыжниками, обточенными проезжавшими по ним бесчисленными тележными колесами. Эпона никогда не видела, чтобы в одном месте скапливалось столько народа. И везде было шумно, грязно, воздух был насыщен незнакомыми запахами; Эпона удивлялась тому, что отбросы выкидываются прямо на улицы, а не зарываются в особые ямы. Во всех городах царил дух беспокойства.
Города вызывали у Эпоны отвращение.
Гораздо больше ее интересовало море, это огромное скопление воды, называемое Черным морем, которое проглядывало за скалами и деревьями.
– Давай спустимся вниз, Дасадас, – умоляла она. – Я хочу видеть, как выглядит море вблизи, хочу побродить по отмелям, хочу попробовать на вкус воду.
– Нет, нет, это плохая мысль, – отвечал ей скиф. – В море полно всяких чудищ. Они съедят тебя, и Кажак будет винить за это Дасадаса.
И все же он не смог ее удержать: что, впрочем, не удавалось и более сильным людям. Он смотрел исподлобья, как, удовлетворяя свое любопытство, визжа от восторга, она убегала от небольших волн, накатывавшихся на берег. При каждом ее радостном вопле он клал руку на меч, но ни одно чудище не появилось из вод, чтобы напасть на нее.
Эпона была зачарована морем. Его огромная, беспредельно огромная пучина представлялась ей невероятно большим чревом, где, в темных глубинах, таится жизнь. И все ее существо откликалось на голос этой жизни.
– Может быть, нам стоило бы остаться здесь до весны, Дасадас, – полувсерьез предложила она. – По-моему, это подходящее место, чтобы родить ребенка.
– Ребенка? Ребенка?
Она мечтательно улыбнулась.
– Да.
– Это будет мой ребенок?
Ей было больно убивать надежду, что слышалась в его голосе. Но рождение ребенка не должно начинаться со лжи.
– Нет, Дасадас. Его отец – Кажак.
– Ты уверена?
Она приложила руку к животу, удивленная тем, что Дасадас не заметил, как он округлился.
– Да, Дасадас. Совершенно уверена.
В ее лоне уже жил ребенок с темными глазами и неотразимо привлекательной ухмылкой. Она сложила руки так, точно собиралась его баюкать. Увидев этот жест, Дасадас отвернулся.
– Мы едем дальше, – сказал он. – Это неподходящее место, чтобы рожать. Мы здесь чужие. Тебе надо быть среди своего народа.
Она подумала о бесконечном пространстве, простирающемся перед ними, о городах, которые они должны проехать, о болотах, пыльных дорогах, реках, которые надо перейти, и холмах, через которые надо перевалить. От Голубых гор ее отделяет еще одна великая равнина. Нелегко будет преодолеть и сами горы, вздымающиеся к небу почти неприступными уступами.
– Не знаю, успеем ли мы добраться до селения кельтов еще до того, как родится ребенок.
– Мы попробуем. Этого хотел бы и Кажак.
Он ударил пятками своего жеребца и тронулся рысью, одержимый желанием двигаться, забыться в ритме бега лошади, ритме, который он хорошо понимал. Но он не мог понять Эпону. Она была так же непостижима для него, как звездное небо. Ведь она знала, что носит в своем чреве ребенка Кажака, когда впервые забралась к нему под одеяло, однако ничего ему не сказала, словно это не имело никакого значения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146