Председатель приемочной комиссии предоставил мне слово. Я вышел на сцену, глянул в зал и как ослеп: ну и народищу! Тысяча глаз! Рассказал о себе, как сумел:
- Из рабочей семьи сам. Отец, мать малограмотные. Отдали меня в начальную школу, ну... в третьем классе на второй год остался и бросил. Двенадцать лет мне было, определили "мальчиком" в контору к итальянцу Пеплу на Басманной, дом 4. Надоели тычки, подзатыльники... стал околачиваться на Смоленском рынке. Дружков завел с Рукавишниковского приюта, вот Илюху Петрова, Егозу... вместе с горки на "дно" катились. Поступал на биржу труда, да ведь безработица...
Я стоял весь мокрый и почему-то сжимал и разжимал пальцы рук. Из зала мне задали несколько вопросов: интересовались, в каких тюрьмах сидел, по каким делам.
Потом выступили два поручителя, дали мне характеристику.
- Я Журавля знаю еще с Рукавишниковского, - сказал Илья Петров. Соседями жили, вместе на Смоленском рынке у барынек золотые часики снимали, срывали бриллиантовые брошки, серьги. И вор был хороший и кореш. Три судимости, последний срок отбывал на Мяг-острове, в Белом море. Я с Николаем говорил, он хочет, как и мы, стать на честный путь. Поручаюсь за него.
- Подходит! - выкрикнул кто-то. - Свой.
Общее собрание постановило принять меня в коммуну, и я должен был дать "присягу", или "клятву", обязательную для всех поступающих. Вот что я должен был делать, став воспитанником:
I. Безоговорочно поставить крест на прошлом.
II. Неукоснительно выполнять внутренний распорядок коммуны и поддерживать дисциплину.
III. Старательно работать на производстве и быстрее освоить какую-нибудь квалификацию.
IV. С осени поступить учиться в школу и получить среднее образование.
V. Не употреблять спиртного, наркотиков и не играть в карты.
В последнем пункте заключалась вся жизнь блатных на воле и даже в тюрьме, в лагере, поэтому на него обращалось особое внимание. Каждого предупреждали: неисполнение его влечет за собой исключение из комнуны.
Для меня началась совсем новая жизнь - трудовая жизнь. Большинство моих старых друзей работали на обувной фабрике, поступил туда и я. Поставили меня в заготовочный цех на подсобные операции. На работу я накинулся с жадностью. Подумать только:
мне, вору, завсегдатаю тюремной камеры, дают возможность жить честно, на воле, бок о бок е корешами.
Не сказка ль? Да и хотелось накопить деньжонок, приодеться.
Когда не хватало работы в заготовочном цехе, я бежал в машинное отделение на "закрытие шва", так как на этой операции постоянного рабочего не было.
Первые три месяца мы работали в коммуне бесплатно, погашая долг за спецовку, общежитие и питание, что нам давали "в кредит" с первого же дня поступления. А потом уже начислялась зарплата. Через год, к отпуску 1928 года я получил на руки кучу денег, сразу купил отличное драповое пальто, три костюма и стал "богатым женихом". Я и в самом деле уже приглядывал себе невесту.
Старательность мою заметили, зачислили в актив коммуны, поручили организовать библиотеку: привести в порядок журналы, брошюры. Я стал в тупик. Что с нппи делать? Переплести, что ли? Раньше в нашем доме не было ни одной книги, и я к ним не тянулся.
Я даже не знал, что такое художественная литература. Признаться воспитателям было стыдно, пришлось засесть за чтение. Я уже поступил в коммунскую вечернюю школу, учился старательно. Трудно было, да куда денешься? Характер у меня общительный, я люблю быть на людях - и меня выдвинули помощником заведующего хозяйством. В чем это для меня выражалось? В моем ведении оказался прием, встреча новых коммунаров: я их оформлял, водил в баню, выдавал одежду. А затем ко мне перешла и столовая.
И вот тут-то подоспела командировка в Соловки:
прием новой партии. Коллегия ОГПУ все шире ставила смелый, единственный в мире опыт - перевоспитания бывших заключенных в свободных условиях.
Чтобы обеспечить всех работой, в коммуне расширялись фабрики, строились новые корпуса. Выло отмечено, что производительность труда у нас в Болшево значительно выше, чем в тюрьмах и лагерях. И теперь Смилянскому и нашей комиссии надо было постараться, чтобы среди этих ста, вернее, девяноста восьми, "пассажиров" не было никакого отсева. Тем более мне хотелось сохранить, поставить на верный путь старого друга по Сокольнической тюрьме Павла Смирнова.
Я видел: он настолько закоренел, настолько далек от мысли о честном труде, что с ним нужно провести большую работу. А разве не так же было почти со всеми обитателями Болшева? Терпение тут надо да терпение.
А поезд наш бежал и бежал, в окно смотрел полный месяц, мелькали заснеженные ели. Утром вагон наполнился говором, смехом: все "соловьи-разбойники" оказались на местах.
Павел Смирнов участия в разговорах почти не принимал, ходил задумчивый, настороженный. Он со всеми пил чай, поел хлеба с колбасой, и все-таки у него еще остался изрядный запас. "Объелся", - объяснил он с показным добродушием. Подолгу стоял у окна, жадно смотрел на дорогу.
- Кончилась карельская земля, - сказал я, подойдя. - Скоро Ленинград. У тебя есть там дружки?
Павел изменился в лице, глянул на меня пронзительно.
- А что?
- Так просто. Ведь нашей бражки, воров везде хватает. Наверно, и в Ленинграде кое-кто ошивается, поискать бы, так нашел. А? Мы тут будем часов десять стоять, переведут на запасной путь, а потом вагон наш прицепят к московскому поезду. Если хочешь, пойди в город, погуляй.
Что мелькнуло в глазах Павла: злость? Недоверие? Он стиснул зубы, нахмурился и вдруг принял равнодушный вид. Сказал с деланным смешком:
- Понятно, корешки бы в Ленинграде нашлись.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11