Нэнси накануне своего двадцать четвертого дня рождения сияла от счастья и оживленно болтала. Грейс тихо радовалась и изо всех сил старалась устроить Нэнси восхитительный поход по магазинам, которого та, безусловно, заслуживала.– Я едва верю своему счастью! – Рот у Нэнси был полон пирожным с кремом, по всему столу валялись крошки. – Ах, прости! – Она промокнула рот салфеткой. – В последнее время все было так ужасно! Ты помнишь, как отвратительно прошел мой двадцать первый день рождения?– Конечно. – Грейс, потягивая чай, повернулась, чтобы посмотреть на струнный квартет, самозабвенно пытающийся заглушить разговоры, звон чашек и стук тележек, разъезжающих взад-вперед. – Как я могу забыть? Но теперь ведь это все в прошлом!– Ты тогда была прямо как полицейский! – Нэнси откусила еще один большой кусок пирожного. – Улаживала конфликты между гостями и была начеку. Помогла мне уложить Джорджа в постель, когда он наконец, шатаясь, вернулся из паба. Ухаживала за ним.Грейс сделала большие глаза.– Пожалуйста, Нэнси, тебе обязательно это вспоминать? По крайней мере, именинница имеет право забыть обо всей этой грязи!– Да. – Глаза у Нэнси ярко блестели. – Слава богу! Знаешь, Грейс, я действительно считала, что он делает это назло мне. Что он ненавидит меня, и я не могла понять почему. Помнишь, как он со мной разговаривал? Мне даже было стыдно перед мамой! Для меня было невыносимо, что она все это видит! То есть ты, наверное, тоже, но это совсем другое.– Давай лучше выпьем вина! – весело предложила Грейс. – Мы должны выпить за твое здоровье!– Да, с удовольствием. – Нэнси наклонилась и порылась в одном из пакетов у себя в ногах. – Мне так нравится голубое платье. Ты молодец! Я надену его завтра на праздник. Думаешь, Джону понравится?– Очень. В нем ты будешь выглядеть божественно! Подошла официантка, и Грейс заказала два бокала белого вина. Квартет играл что-то знакомое и поднадоевшее.– Чья это музыка? – спросила Грейс.– Джордж был воплощением всего гнева против войны, – сказала Нэнси. – В нем бушевала затаенная ярость. Кровь буквально кипела. Эти ночные кошмары... Я не могла пробудить его от них! Мне приходилось лишь крепко цепляться за кровать и ждать, пока он успокоится. Полагаю, этим я в основном и занималась. Цеплялась и надеялась, что все снова образуется. И все образовалось.Официантка принесла вино. Они чокнулись.– За тебя! С завтрашним днем рождения! По-моему, это Вивальди, как ты считаешь?– И за тебя!Они снова чокнулись.– За то, что ты такая молодчина. Правда, я думаю, это ты держишь нас вместе.– Чепуха! – Грейс отхлебнула вина. – Давай заглянем в будущее. Когда ты встречаешься с мамой?– В пять часов. Грейс, мне надо тебе кое-что сказать.– Ты лучше выпей! Сейчас уже почти половина четвертого. Какой фильм вы собираетесь смотреть?Ложь продолжалась уже очень давно. Можно сказать, она началась в тот летний вечер 1915 года, когда Джордж сделал предложение Нэнси во время прощального танца. Джордж и Грейс молчали о том, что произошло между ними раньше в этот день на Пустоши.Молчание продолжалось и после того, как он рассказал ей об обстоятельствах гибели Стивена и попросил ее никому не рассказывать об этом. А затем пошли письма. Он просил Грейс писать ему, когда он снова уедет на фронт. Разве могла она отказать, да и зачем? Это же не были любовные письма, в конце концов. Она просто сообщала ему новости; уверяла его, что Нэнси в порядке и довольна жизнью, но постоянно говорит о нем и очень скучает. Передавала она ему и хэмпстедские новости: Филиппа Грин беременна; у Табиты Ферье бегают глаза; Сэмюэль Перри-Джонс вернулся домой без руки. Она описывала, в какое плачевное состояние пришел дом: засоренные трубы, сломанная дверная ручка, протечка на кухне, из окон дует. Она просила его скорее возвращаться, иначе дом совсем обветшает. О себе рассказывала мало.Грейс не считала нужным распространяться об их переписке. Не потому, что хотела что-то скрыть, а просто не знала, как это объяснить. Почему вдруг она стала переписываться с мужем сестры? Это казалось странным. И чем дольше это продолжалось, тем труднее ей было заговорить об этом; особенно если учесть, что Джордж тоже помалкивал.Настала весна 1918 года, и Джордж продолжал писать только Нэнси, не упоминая о письмах, которые получал от Грейс. В своих письмах он говорил в основном о том, как скучает по дому, но также рассказывал о прекрасных пейзажах, мимо которых проезжал на поезде, о долгих пеших переходах, о траншейной жизни, скуке и пении. Его письма не правили цензоры. Он скрывал все, что могло напугать его жену. Но сестры Резерфорд читали в газетах о крупном немецком наступлении и слушали сообщения по радио. Они знали, что Джордж находится в гуще этих событий и что он не может рассказать им все. Нэнси показывала письма Грейс, которой казалось, что Джордж, упоминая некоторые мелочи, обращается к ней одной.Например, когда он писал о проливном дожде, она решила, что речь идет об артобстреле. Описание игры в футбол с местными мальчишками во время постоя выглядело в ее глазах гораздо более темной историей. «Он знает, что она не обратит на это внимание, а я обращу!»Со временем Грейс все больше и больше чувствовала себя вправе читать письма Джорджа, и, если Нэнси ей их не показывала, она потихоньку рылась в письменном столе сестры, разыскивая их. Она начинала представлять себя тайной подругой Джорджа. Ее письма стали менее застенчивыми и более личными. То, что Джордж не писал ей напрямую, лишь облегчало ее положение. Его молчание грело ее; оно становилось ей приятно. К концу лета, когда пришло известие о том, что немецкая армия поставлена на колени и война закончена, письма Грейс стали неким эпизодическим дневником, в котором она мало что скрывала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86