В галифе.
Пингвин в Африке выглядел куда привлекательнее, чем наш друг. Педро забрехал, мы дружно поприветствовали обновленного, как забор, Котэ словами о его чересчур привлекательном виде. Для местных доярок и телятниц, единственных ещё работающих в республике эмбриональной демократии. И трудятся лишь по причине того, что жалко скотину. Однако не будем о грустном. Нет такой демократии, которая бы прижилась у нас. Пережуем и эту, декоративную, как корова пережевывает траву-мураву.
— Вах! Что понимаете в мужской красоте! — возмущался Котэ, парусинил галифе. — Дэвушкам я нравлюсь! А?
Девочки смеялись и требовали поставить махолет на службу обществу. Кото отправился к костру гонять дым, а я — встречать дорогого и ожидаемого гостя.
Дед Емеля. Бедолага, вид у него был, как у кинутого в кювет рваного башмака. Или как у передавленного автогрузовиками пешехода. В чем дело?
— Так это… погуляли, — оправдывался старик, — на премию, чтоб ей!.. Грибочков, кажись, не тех куснули. Трюфлялями вроде прозываются.
— Ничего, Емельич, выдюжим, — сказал я. — Подлечимся у костерочка.
— Эт' точно, сына, клин клином вышибают.
Вот что делает с простым русским человеком капиталистический образ жизни. Хворает он от него. И телом, и душой. Травится заморскими трюфелями и прочими кормовыми, продержанными с полста лет подачками.
— Кото! Плесни Емельичу для бодрости духа, — попросил я. — Это дед Емеля, ударник частного строительства, — и показал рукой окрест. — Прошу любить и жаловать.
— А чего жалуете, батоно? — засуетился человек в галифе, прекратив ими отмахивать дым и раздувать пламя. — Нашей горькой? Или «Наполеону»?
— Нашу-нашу, братки, — уксусно сморщился старик. — От чужого того… несет, как куренка.
— Садитесь, дедушка, — предложила Лада.
— О, тута девицы-красавицы? Добре-добре…
Я понял, что процесс пошел. И мое присутствие пока не обязательно. Я переоделся в спортивный костюм и, когда появился перед праздным людом, то был встречен восторженными воплями.
— О Космонавт-Космонавт, — кричал Емельич. — Счастливого полету! Кажется, он уже частично вылечился. Его поддержал Котэ:
— Я — Земля! Я своих провожаю питомцев!
Петь ему в хоре имени Пятницкого. Его, моего друга, поддержал Панин:
— Все бортовые системы функционируют нормально. Даю отсчет: девять, восемь, семь…
И почему мой друг не работает в ЦУПе? Его поддержали девочки:
— … шесть, пять!.. Саша, мы с тобой!.. Маргоша, пиши репортаж! Ур-р-ра!.. Три, два, один! Старт!
О, только не девицы-красавицы на орбите. Их поддержал Педро:
— Гав-гав! Поехали!..
Я отмахнулся и покинул шумное, галдящее общество. Под овацию, ор и лай. Такому запуску позавидовал бы любой ныне здравствующий астронавт.
Я поступил совершенно правильно. Нет событий, способных мне помешать уйти на орбиту ушу. Разве что производственная командировка в знакомый край. Если выражаться высокопарно, дисциплина и трудолюбие — вот залог побед «тигра» в будущих схватках с прочим зверьем в человеческом обличье.
И поэтому мой бег был привычен, ровен и спокоен. То первое, полуобморочное утро кажется кошмарным сном. Воистину произошло чудесное воскресение из пепла. И теперь — ровный полет по асфальтированной орбите тропинки. «На пыльных тропинках далеких планет останутся наши следы». Я чувствовал, как великолепно функционируют все мои бортовые системы. Так что можно улетать к звездам, где ждут тернии.
Вспаханное поле, мелькающее за деревьями и кустарниками, было похоже на панцирь гигантской черепахи. Может, и вправду земля держится на трех трудолюбивых земноводных? Или все-таки наш шарик — шарик в рулетке Всеобщего Мироздания? Вертится он до поры до времени по чьей-то прихоти, и мы на нем вместе с ним, самоуверенно считая себя властелинами миропорядка. А на самом деле — мелочь брюхатая, соринка космическая, эфирное недоразумение. Это я не про себя, это я про все человечество. М-да.
Тут я, оступившись, вернулся на грешную землю. Нет, философские витания не про твою светлую личность, Александр. Будь проще, боец, и народ встретит тебя здравицами, песнями и плясками на погосте Красной площади.
Однако, закончив десятикилометровый полет, я не торопился к законопослушному, праздношатающемуся люду. Меня ждала любимая, ободранная мною же сосна. На вытоптанной полянке. Какое счастье, что встречаются ещё на планете укромные уголки, где можно напрямую пообщаться с природой, матерью, повторю, нашей.
Я обнял корабельный ствол, нагретый за день, как всегда ощущая телом живительные его токи. Ветер гулял по макушкам деревьев, и моя сосна пела от напряжения скрипучим баском. Я подпевал ей. Мысленно. Задрав голову к темнеющему небу:
Когда-то
деревья пришли неизвестно откуда.
Когда-то деревья были такими, как мы.
Но отметим: они были крепче, счастливее, мудрее, влюбленней, быть может.
То были настоящие деревья с их белками, их птицами, жуками,
деревья праздничные, чуть навеселе, завоевавшие свободу сами.
…Мое возвращение на огород оказалось на удивление не замеченным. От меня отмахнулись, как от пришельца, мол, шляются тут всякие, мешают культурно отдыхать. Я был чужим на их празднике жизни. И у своей картофельной грядки.
Чертыхнувшись, удалился к колодцу для водных процедур. Хотя я прекрасно понимал друзей — теплый предмайский вечерок, тлеющий угольками костерок, уютно-домашний дымок, вкусный шашлычок, девичий смешок, собачий, нервный зевок да бедовый дедок!..
Зависть, дружок, зависть. Как хочется этих простых, мирских радостей: хряпнуть стаканище горькой, родной, кизяковой да закусить жареным барашком на ребрышке, да с малосольными трюфелями, да со сладким лучком-с!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101