Если она там, значит, я тоже виновата — виновата в её смерти. Если бы не я — она бы жила, и жила бы как хотела. Бы-бы-бы — как тавро неотвратимой беды.
Это была Танечка. Грубый шрам вокруг тонкой хрупкой шеи доказывал: голова на самом деле была отделена от туловища. Окоченевшее мертвое лицо напоминало лик мертвого манекена. На ресничных веточках, как на лапах елей, искрились снежинки. Старичок прокомментировал:
— Молодая девка, а ужо отмучилась.
— Она? — спокойно вопросил Стахов.
— Да, — подтвердила и увидела: Танечка плачет, тщась открыть глаза.
Меня повело — менхантер удержал за локоть. И, будто поняв причину моего плохого состояния, объяснил: снежинки растаяли от разницы температуры.
Мертвая Танечка плакала, а не плакала, не могла плакать. Наверное, надо было плакать. Не плакала — стальная оболочка. Защищающая мою душу, не позволяла этого делать.
А мертвые плачут по нам, живым? Не так ли?
Потом я заново вернулась в жаркий день, похожий на пылающие печи крематория. Солнце прожигало крону деревьев и землю, утомленную без дождя но меня прожечь не могло. Озноб бил такой, будто в детстве, когда болела коклюшем.
— Выпей, — сказал Стахов. — Там, в бардачке, коньяк.
— Там пистолет.
— И коньяк.
— Я не люблю коньяк.
— Почему?
— Коньяк пахнет клопами.
— Это французский клопы, они самые лучшие, — усмехнулся человек за рулем авто, мчащегося в никуда. — Убедись сама, Маша.
Помедлила, потом все-таки открыла бардачок — там, за массивным пистолетом «Стечкиным», обнаружила плоскую фляжку. Вытянула её, отвинтила крышку — лекарственный горьковатый запах. Средство от жизненных драм и неурядиц?
— Она хотела в Париж, — вспоминаю. — Теперь Танечка туда не сможет поехать. Ее мечта…
— Париж ждет тебя, — прерывают меня. — Пей.
— Я никогда не пила коньяк, — признаюсь. — Ничего, кроме шампанского. Так, баловалась. Это был высший шик для нас, дивноморских, — хлебнув из фляжки, чувствую, как спиртовая настойка на французских клопах умеряет силу морозного холода в груди. — Кстати, — вспоминаю, — почему в Москве оказалась? Из-за шампанского. Да-да, — утвердительно киваю. — Это тот, которого я… ка-а-ак… йоп-чаги!.. весь в белом… угостил шампанским, а потом, и-и-иях!.. — сделала новый глоток.
— А как звали нашего героя? Арнольд, кажется?
— Арнольд. Представляешь? — усмехнулась. — Не имя — анекдот! И вся наша жизнь — анекдот. Ой, голова кружится, как на карусели.
— Наклюкалась, Маша?
— Какое смешное слово: на-клю-ка-лась?
— Поспи.
— Чтобы поспать, надо закрыть глаза.
— И что?
— Я боюсь закрывать глаза.
— Почему?
— Если закрою глаза, то умру, как Танечка.
— Прекрати!
— Она плакала, Танечка, — вспомнила. — Наверное, ей было больно.
— Спи.
— Это ведь больно, когда отрезают голову?
И не получила ответа: дневной мир неожиданно померк, будто надо мной выключили вечную лампочку. И я пропала из него, точно мне самой откромсали голову — откромсали кухонным резаком, удобным именно для этого дела.
4
Я сплю, и, видимо, от неловкости положения затекают руки. И мне кажется, что я, связанная, нахожусь в каком-то подозрительном помещение, напоминающие ординаторскую в больнице. Об этом утверждает неприятный запах болезней, кушетка с липкой клеенкой, металлический столик, ведро, переполненное использованными бинтами со следами старой ржавой крови. И я понимаю, что надо выручать себя, в противном случае…
На трубе отопления вижу заостренный выступ для крана. Раньше здесь был вентиль, потом его сняли. Хорошо, что его сняли… Заставляю себя осесть с кушетки. После нескольких безуспешных попыток удается зацепиться веревкой за этот спасительный вентильный выступ. После несколько минут напряжения свобода! Свобода?
Я тихо подхожу к двери со стеклом выкрашенным в белый отвратительный сурик. Приоткрываю её — больничный длинный коридор, в его глубине слышится неторопливые и размеренные голоса. Вглядываюсь: горит дежурная лампа. Я, как тень, двигаюсь туда. У меня легкий тренированный шаг и почти нет дыхания.
Приближаясь, вижу за столом сидят четыре человека в белых медицинских халатах. У всех стоптанные туфли и мешковатые брюки с пузырями на коленях. Люди играют в карты и переговаривается. Во всем этом ничего нет странного, кроме одного — лица игроков скрыты масками. Это новогоднее масками улыбающегося зайца с упитанными розовыми щеками.
Я заставляю себя сдержать крик ужаса: узнаю троих — это «детсадовский врач», «учитель химии» и «таксист». А вот кто такой четвертый? И о чем они говорят?
— Да, господа, — кидает карты на стол «врач», — трудно стало работать, я вам так скажу. Никакого доверия со стороны родителей. Нами пугают детей. Да и сама эта ребятня такая недоверчивая. Даже на сладкий чупа-чупс не ведется…
— Проще надо, коллега, проще, — усмехается «учитель химии». — Без чупа-чупсовских, понимаешь, затей. Прежде всего надо завоевать авторитет. А есть авторитет — нет проблем.
— Проблема у меня, — вздыхает «таксист». — Нарвался я тут на одну шалую. Красивая девочка. Маша зовут. Вы её, наверное, знаете? Очень мне понравилась. Хотел её полюбить от всей души, а она, стерва молодая, возьми и ломиком ткни мне в легкое. Больно, господа, больно и неприятно.
— Вы пали жертвой собственной беспечности, коллега, — засмеялся «четвертый», мне неизвестный. — Разве можно таким доверять? Если решил расчленить, не отвлекайся на порывы души. Могу привести недавний пример: молодой человек из Санкт-Петербурга некто Эдуард Шемяков оказался любителем женских пальчиков. Действовал без всяких сантиментов — душил заранее сплетенной удавкой или работал ножом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101