Я бы поселил сюда всю кремлевскую рать-блядь с их капризными домочадцами и посмотрел, что из этого бы вышло.
А вышел бы у вас, господа, горелый пирожок с говном, а не елейное житье, это можно к гадалке не ходить.
Я нашел нужную дверь и, постучав, тиснулся в комнатку. И показалось, что ошибся. Комнатенка была чистенькая и пригожая, без лишней мебели, лишь стеллажи со знакомыми мне книгами подтверждали, что путь мой верен.
За небольшим столиком сидела девочка и, болтая ногами в валенках, разрисовывала карандашами лист ватмана. Присмотревшись, узнал девчушку, хотя она и подросла. Это была дочь запивохи Жорки и его жены, пропитанной этиловым спиртом. Девочка была так увлечена творчеством, что не заметила меня. Чтобы её не испугать, отступил к двери и стукнул погромче.
— Кто там? — спросила смешным детским голоском, стараясь подражать взрослым.
— Это я Бурмурляляй, — наговорил тарабарщину, кроя уморительную рожицу.
У девочки были прекрасные, синие глазища, она их расширила от удивления и открыла рот.
— Привет, — сказал я. — Что рисуем?
— Кошку зимой.
— А где кошка? — взглянул на рисунок, где кособочился дом с трубой и пушилась елка с шарами и звездами.
— Она спряталась, — обстоятельно объяснила. — В печи. Ей холодно гулять по улице.
— Умница и кошка, и ты, — покачал головой. — А где дядя Коля и тетя Маша?
— Папа и мама?
— Папа и мама? — не понял.
Девочка прыгнула со стула и затопотала в валенка из комнаты. Я осмотрелся — что-то произошло здесь за долгое мое отсутствие? Судя по чистоте и уюту, женская рука окончательно утвердила свою власть. Что совсем, может, и неплохо.
— Алексей, — входил отец в свитере грубой вязке. — Ты? А я уж думал Юленька…
— Юленька? — переспросил я.
— О, брат, у нас тут такие перемены, — пожал мне руку. — Не приведи, Господи!
— А что такое?
— Погоди, сейчас чайку-с организуем, — крикнул в коридор. — Юленька, иди сюда, тут теплее… — И мне. — Маша в магазине, скоро будет. — Исчез за дверью. — Юленька, порисуй с Алешей…
Ничего не понимал — отец заметно изменился, будто внутренне собравшись; его движения были уверены и четки, от прошлой амебной интеллигентности не осталось и следа. Что же случилось?
В щель приоткрытых дверей, как из раковинки, выглядывала светловолосая девчушка.
— А ты не Бурмурляляй, — хихикнула. — Ты Алеша.
— Сдаюсь, — поднял руки. — Иди, обрисуем белого медведя. Он мороза не боится.
— Да? — несмело подходила.
— Никогда не видела белых мишек, Ю? — взял карандаш.
— Нет.
— Они, как обыкновенные, но только белые, как снежок, — и принялся рисовать у ели зверя, вспомнив школьные уроки живописи. — Вот такие у него лапы с когтями… он ими рыбу ловит… Цап-царап из моря… А пасть у него такая… Во, какие зубы… Клацает ими — клац-клац… Страшный?
— Не-а, — реснички подрагивали, в них путался смех глаз.
— А мне жуть как страшно, — признался. — Я такой трусиша…
— Как зайчиша? — хлопнула в ладоши.
— Ага, — и вспомнил считалку. — «Раз, два, три, четыре пять! Вышел зайчик погулять. Запер домик на замочек И пошел в универмаг Покупать себе платочек, Лампу, зонтик и гамак».
Девочка засмеялась, прыгая на одной ножке; закружилась от удовольствия, повторяя считалку; у неё была великолепная память… доскакала до слова «гамак», остановилась и спросила:
— А что такое га-га-га?..
— Гамак? Это такая сеточка, — принялся объяснять, изображая предмет под медведем. — Его вешают между деревьями… летом… чтобы отдыхать… и даже спать…
— Белым мишкам?
— Ну не только для них.
— И для зайчиков?
— И для людей тоже.
— И для меня?
— И для тебя, Ю, конечно, — ответил. — Сейчас мы кое-кого нарисуем в этой сеточке.
— Меня? — девочка, затаив дыхание, смотрела во все глаза на лист ватмана, на котором проявлялся её образ.
— Но дело у нас происходит летом, — увлекся сам. — Вот солнышко горячее, как блин… Травка зеленеет… Медведь теперь у нас бурый…
— И кошка.
— Что кошка?
— Вышла гулять… тепло же…
— Молодец, Ю, — рисовал усато-полосатого зверя. — Во, какая у нас дружная семейка.
— А ты, Алеша, где?
— Я? — и не успел ответить: в комнату входил отец с чайником и чашками, а за ним — женщина Маша.
Не изменилась — была спокойная и степенная, улыбнулась мне, будто не виделись с вечера. Взяла девочку за руку: Юленька, надо идти в детский сад. Ну, ма, завредничала девочка.
Пришлось вмешаться и наплести что-то про лето, послушных белых медведей, кошечек и зайчат, про гамак, в котором могут качаться лишь самые-самые прилежные девочки в мире. Ю вздохнула:
— До свидания, Бурмурляляй.
— Пока, Бурмурляляйка; расти большой-большой до неба…
Девочка засмеялась, исчезая за дверью. Мы с отцом остались одни. Родитель плеснул в чашки чайной бурды, предложил печенье, варенье и сахар. И только после этого начал исповедальный сказ о событиях, прошедших за мое отсутствие.
Начало истории оказалось банальным, в духе нашего разлагающегося времени. Однажды на праздник свободного труда и братства всех трудящихся масс, включая международный пролетариат, Жорка и его половина упились до такой степени невменяемости, что усердно исполосовали друг дружку кухонными ножами во славу Первого мая. Соседи вызвали милицию и карету «скорой помощи», да те задержались по уважительной причине повального хмельного общего буйства. Когда прибыли, супруги благополучно истекли гнилой кровушкой к общей радости всего коммунального люда. Слава Богу, что Юленька во время молодецкой поножовщины гуляла во дворике.
Отсутствие, так называемых, родителей, девочка практически не заметила. Маша немедля взяла её под свою заботу, что было полностью одобрено соседями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150