— Как? — зарыдал от смеха. Смеялся так, что казалось, поврежденные ребра проткнут легкие, точно елочные иголки надувные шарики.
— Хорошо смеется тот, кто потом не льет слезы, — крякнул Ермаков. — А знаешь, что дядя расспрашивал племянницу о тебе? И очень был настойчив. Даже ударил её.
— Собаке собачья смерть.
— И эту смерть пристроил ты, Чеченец.
— Я этого не говорил.
— Был у него интерес к тебе, Чеченец, был.
— Это его проблемы.
— Были его, теперь — наши.
— Ищите.
— И найдем, дай время.
— Не дам, — сказал я.
— А говорил, не играешь в азартные игры, — оскалился. — Думаешь, здесь война? Нет, Чеченец, здесь намного ху… вее, предупреждаю по доброте. И выбор один: или жить по нашим законам, или, сам знаешь…
— Я буду жить по своим законам.
— По нашим-по нашим, милый ты мой.
— По своим, дядя милиционер. По своим.
Не знаю, чем бы закончилось наше словесная сшибка, да ввалился боец и сообщил, что по мобильной радиостанции передали: гражданка Судаков обнаружила свою племянницу в петле, кажись, повесилась, деваха.
— Дура, — подхватился следователь Ермаков. — До чего ж неженские штучки эти барышни, блядь! — И вышел вон, расплющивая ботинками битое зеркальное стекло, в которых отражались наши изломанные судьбы.
Она погибла, девочка в свои семнадцать с половиной лет. Мы плохо относимся к мертвым, ещё хуже — к живым. Я слишком был занят собой, чтобы оказать внимание ей. Мы в ответе за тех, кого приручили, сказал поэт, и был прав. Я не хотел брать ответственность за молодую и наивную душу. А она не выдержала слякотной мерзости на улице.
По причине моей, скажем так, не фотогеничности, тетку Полины навестил господин Соловьев. Как я и предполагал, картина событий была банальна: после известного взрыва в ресторане в дом Судаковых ворвалась военизированная группа и, перепугав до смерти тетушку и племянницу, принялись их пытать. С пристрастием.
К удовольствию следователя Ермакова, было установлено, что Василий Васильевич проявлял интерес к человеку по прозвищу Чеченец.
— Да, — честно отвечала Полина, — я знакома с ним, это Алеша Иванов, мы дружили.
— Ах, дружили, хихикала столичная штучка, — а, быть может, и любили?
— Что вы имеете ввиду? — не понимала.
— То, что имею, то и введу, — вел психологическую атаку следователь. Мы тебя, голубу, быстро освидетельствуем на правду… Вон какие у меня орлики… Вздыбят тебе перышко, пташечка блядская…
Ну и так далее.
Девочка Полина не привыкла к нашей безвкусной, как пельмени, жизни. Споткнувшись, упала на брусчатку, разбив лицо в кровь. Ей в этом помогли, и никто не пришел на помощь.
Все слишком заняты собой — главный принцип нынешнего периода разложения. Мы плаваем в скисшей болотной жиже на проплешинах удобных и мягких кочек, считая, что выполняем великую миссию человечества: размножаться и размножаться для будущих космических полетов на дальние галактики, чтобы их тоже загадить и превратить в невылазную топь.
Что же я? Я такой как все. Был бы другим, девочка Полина жила. А так она ушла в низкое и дождливое небо, как под штормовую волну.
У меня много недостатков и всего одно достоинство — всегда сдерживаю слово. Я предупредил господина Ермакова, что он скоро будет трупом. Мне, кажется, не поверили, и зря. Списали открытое предупреждение на неадекватное состояние души и тела после профилактической взбучки. И потом, какой дурак говорит в лицо врагу, что он грезит его уничтожить?
Такой сумасброд нашелся на широких областных просторах. И ему не поверили, надеясь на защиту отряда спецназначения.
Следственная столичная бригада разместилась в бывшей райкомовской гостинице, внешне похожей на казарму.
Ее отремонтировали, зажгли в ночи новое название в духе времени «Спутник-плюс», да большевистская суть не изменилась. У парадных дверей, как стоял вооруженный человек, так и стоит. Только вместо кронштадского матроса — боец спецподразделения быстрого реагирования c короткоствольным автоматическим оружием и в бронежилете.
Ближе к вечеру уже знал, в каком номере проживает следователь Ермаков. Для этого не пришлось совершать фантастических кульбитов, как это частенько случается в кино. Я занял удобное местечко в пыльном и уютном чердаке жилого дома, соседствующего с однозвездным отелем, и, пользуясь морским биноклем, проследил за своим врагом.
Видел, как он, мятый после трудовых трудных будней, зашел в стандартный полулюкс, напоминающий мутный аквариум, где давно не меняли воду, как ослабил удавку галстука, как зашторил окно, словно почуяв, что за ним ведется наблюдение.
Я мог подарить ему легкую смерть — выстрел из оптической винтовки, что может быть проще. Этого было мало. Для меня.
Я хотел, чтобы этот самоуверенный выблядок, воспитанный в лучших традициях презрения к человеческой жизни, как величине ничтожной, испытал все прелести умерщвления и, чтобы в свой предсмертный миг, понял прописную истину: насильственно подыхать страшно, неприятно и не хочется.
Неожиданно ночное, брюхатое угрюмыми облаками небо очистилось, и я увидел умытые дождем, чистые звезды. Приблизив биноклем ткань бесконечного небесного пространства, я вспомнил, что уже видел эти жесткие, точно из жести, планеты. И понял — это знак. Для меня. От родных людей, кто теперь проживает в иных астральных мирах, где никто никого не убивает.
Потом небеса затянулись мозглой пеленой, и мой родной городок, подобно раскроенному рифами кораблю, погрузился в пучину сна и мрака.
Известно, самый крепкий сон случается на переходе ночи в утро — в четыре часа. Такое впечатление, что в это время наши души, покинув бренную плоть, гуляют в иных параллельных мирах, и думать не думают возвращаться в опостылевший кокон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150